Ян, как всякий истый поляк, услышав о лошадях, тотчас оживился.
– А объездить дикого коня не пробовал?
– Пробовал, – Чгун безнадёжно махнул рукою с подвешенной на петле нагайкой, – Всё без толку. Дикого коня усмирить не можно, он либо убежит, либо сдохнет, – Панас рассмеялся. – Чисто запорожец! не может, скурвый сын, жить в неволе! И хотя жеребята их могут сделаться ручными, но, ни до какой работы не способны и, ни к чему не пригодны, разве только на убой.
– Панас, а какие на Сечи, к примеру, увеселения? – перебил Януш расходившегося запорожца. Видя, что тот не совсем понял его польскую речь, панич повторил: – Ну, забавы, какие?
– Забавы? – Чгун задумался и, наморщив необъятный лоб, прикрыл очи. Явственно привиделись ему морозная зима и скованный льдом Днепр…
…Идут последние дни Филипова Поста и на заметённую снегами Сечь отовсюду начинают стекаться ватаги запорожцев. Полупустые по зимней поре курени наполняются шумной братией. Всё оживает, везде встречи старых товарищей, всюду жаркие объятия, крепкие рукопожатья и хлопанья по крутым плечам. Но хмельных не сыщешь – пост. Отовсюду разноситься козацкая речь: «Навики Богу слава! Почеломкаемся182, пан Святы́й!», «Га!? Да ты ли цэ, пан Рога́чик?!», «Ей-бо, друже Васы́лько! а ведь я почитал, шо минувшего году, колы шарпалы183 Бешикташ184, утоп ты в море!».
Со всех зимовников и хуторов тянуться на Сечь санные обозы с разного рода припасами, и гонят целые гурты всякого скота, предназначенного для праздничного стола.
Над Сечью, пробудившейся от сонной одури зимней спячки, сотни дымов и рев забиваемой в предместье скотины.
И вот канун Рождества Христова! С вечера, присмиревшие и чинные козаки, принаряженные в самое чепурное убранство и при оружии, собираются вокруг сечевой церквы. Тесно стоят омноголюдевшие курени, и сквозь клубы выдыхаемого на крепком морозе пара мреют непокрытые, чубатые головы.
Как только завершается праздничная служба и из церквы с пением выходит сечевой клир и старши́на с почтенными стариками, все курени, развернув хоругви, присоединяются к крестному ходу. Несколько тысяч луженых глоток поют так сурово, гулко и стройно, что в предместье у торгашей-иноверцев замирают сердца, и мороз продирает по коже.
По завершению крестного хода, со всех четырёх окон церковной колокольни разом дают залп пушки, и козаки зачинают палить в воздух из всего, что ни есть под рукою.
А уж после этого, сечевики садятся за накрытые в куренях столы и вознаграждают себя за долгий пост так, что пот прошибает!
После праздничного застолья особо завзятые гуляки, сбившись в ватаги, в складчину нанимают в предместье возниц с санями и, повалившись кучами в шкуры, отправляются гулять на волость – в Канев, Переяслав, Чигирин, Черкассы.
До двух недель сечевики шумно бражничают, чудят и гуляют. Об той поре во всём христанском мире едва ли найдутся другие такие беззаботные головы, как козацкие! Напиваться тихо и уныло – не в запорожском заведении, и потому пыль в очи пускается такая, точно последний день на белом свете осталось прожить.
Появление запорожцев, окружённых лирниками, песенниками и целым хором музыкантов, пробуждает средневековые города от спячки обыденной жизни, и шинкари, предвкушая прибыток, обыкновенно загодя готовятся к этому событию. Шумные ватаги запорожцев в сопровождении толпы праздных зевак обходят все городские торжища, из козацкого молодечества и для потехи откупая всё, что попадается под руку. Бочки с горелкой и варенухой опорожняются одна за другою, и каждый приставший к процессии христианин может рассчитывать на дармовую выпивку…
