– Люди добрые, – заголосил Акишка, – посудите сами: в чем обман? Честь по чести вывел я барина из Земли Грёз,– затем обернулся к дворовым. – Неужто запамятовали, как три дня пировали по случаю возвращения боярина?
Дворня загалдела перешептываясь.
– Ай-яй-яй, неблагодарные, – укоризненно покачал головой Акишка. – Забыли уж, как барыня на радостях каждому самолично дары боярские раздавала? Как в ножки вы ей кланялись, благодарили.
Дворовый люд загомонил:
– Помним, помним. Как не помнить?
– Обещал вывести – вывел. Где обман? – подбоченившись спросил босяк у Бубякина.
– Тут обмана не было, – согласился боярин.
– А почто же ты, почтеннейший, народ в заблуждение вводишь? – расправил плечи Акишка.
Лицо Бубякина налилось кровью:
– Ты мне, босяк, что говорил? Ежели я тебя не буду всяко ублажать, то мечтами своими ты меня вновь в эту треклятую Землю Грёз возвернешь.
Акишка наморщил лоб, почесывая темечко, потом тряхнул головой:
–Не, барин, того не помню. Хоть убей, не помню, дабы я тебе такие слова говорил.
– А ежели тебя, голубчик, на кол посадить, – разгневалась боярыня, – глядишь, и память вернётся к тебе?
Босяк упал на колени:
– Матушка – заступница, и охота тебе злыдничать, мою щуплую плоть увечить?
Макар сурово сдвинул брови:
– Ты, Акишка, говори, да не заговаривайся! Как так случилось, что весь боярский двор токмо и знал, что тебя ублажать, да прихоти твои исполнять?
У босяка появилось изумление на лице:
– Чудной вы народ! Токмо по милости боярской, по душевному состраданию к моей многотрудной жизни. Барин Бубякин самовластно повеления давал.
Дворня сначала робко, а затем захохотала в голос. Смеялись и стражники, и Бранибор с Марьюшкой, и Парамон, только боярин обиженно сопел, наливаясь краской. После со всей силы хватил кулаком по столу:
– Ша! Забылись, глядя на шута горохового? На плаху его! Казнить!
Во внезапно наступившей тишине раздался жалобные всхлипы Акишки:
– Говорил мне папаня, что барские милости дорого стоят, а нам, беспорточникам, нечем уплачивать за них. Но боярин нашёл награждение за щедроты свои… Жизнь мою горькую забирает… Не дышать более груди моей воздухом вольным, не видать глазам моим солнышка ясного. Ох, прощайте, ручки-ноженьки мои, токмо здесь вы отдых и увидели-почуяли. Прощай, моя головушка бесприютная. За то что опочивала на подушках мягких пуховых, лежать тебе во сырой земле. Не найти мне свою суженную, отраду сердцу не восчувствовать, не качать мне деток своих, не радоваться внучкам, которые теребили бы мою седую бороду, да радовали на старости лет.
Акишкины причитания разжалобили дворовый люд, бабы заплакали, утирая слёзы краешками платков. Мужики сочувственно вздыхали.
Барин угрюмо рявкнул:
– Цыц, шельмец! Раз ввёл меня, боярина Бубякина, в заблуждение, тебе и ответ держать.
– Погоди, боярин, – Марьюшка остановила Бубякина, – несправедливость выходит. То, что Ким Терентьевич тебе говорил – сие одно. Но ты-то, почему повелся на плутовство его? Теперь за обиду свою хочешь его наказать. Не по-боярски выходит, не по чести.
– Может оно и так, – пробубнил Бубякин, – но щадить не буду.
В светлицу ворвался Соловей-Разбойник, таща за рога козу. Следом протиснулись Ерёмка и Стёпка. Отодвинув всех и Акишку тоже, Разбойник зычно спросил:
– Куда короб мой подевали?
– Дык в сенях оставили, – ответил Фрол.
– Шишки-кочерыжки! – стал ругаться Разбойник. – Там же птица Гамаюн! А вы тут в бирюльки играете! Судилище устроили над нищебродом!
