В какую-то минуту отрешился от всего окружавшего меня и увидел перед собою только одну цель – переплыть своенравную горянку! Говорю Ефиму Тихонычу тоном военачальника:
– Как форсировать водную преграду будем?
– Верхом на лошадях, – ответил и посмеивается. – Как же ещё? Так принято.
Что так принято, я знал. Проводник, видно, не понял меня, опять спрашиваю:
– Вместе или порознь?
– А как бы хотели?
– Вместе, рядом друг с другом…
– Э-э, Петрович, так не пойдёт. Вначале я один попытаю удачи. Зачем рисковать сразу обоим…
Я подумал. Насторожил проводник: почему он один будет рисковать жизнью.
– Сгину, так небольшая потеря для земли будет, – повторил после паузы проводник свою мысль.
Я запротестовал, с обидой сказал, что прятаться за чьей-то спиною не могу и не имею никакого права. Плыть, так вместе. Ефим Тихоныч упорствовал долго, говорил, что обязан денно и нощно беспокоиться о моём благополучии, что я должен в то же время неукоснительно подчиняться его воле. Однако в конце концов я одержал верх. Ефим Тихоныч покорился и вроде затаённо обиделся на меня – делай, мол, теперь сам как знаешь, а он, если что худое стрясётся, отвечать ни перед кем не станет. Но прошло некоторое время, и я услышал бодрый и приятный голос:
– Иосиф Петрович, приглашаю… Надо причаститься – по маленькой стопочке.
– Это зачем?
– Полагается.
– Я к зелью, Тихоныч, полнейше равнодушен.
– Не отговаривайтесь. При переправе намокнете, вода студёная, родниковая, можно застудиться. И для храбрости не лишне. Прошу.
Пришлось согласиться – убедил Ефим Тихонович. И теперь сидит он, скрестив ноги, довольный, гладит ладошкой бороду и, поглядывая на меня, посмеивается:
– Истинно так и надо. Когда-нибудь вспомните мои слова.
Прав оказался старик. Это я понял, как только коснулась ног и забулькала в голенищах ичиг вода, а уже когда очутился на берегу промокший до нити и когда не попадал, как говорят, зуб на зуб, тогда-то по-настоящему оценил проводника.
Путь продолжили утром на третьи сутки. Спустились с гор и вышли в просторную долину. Ефим Тихоныч остановил лошадь и посмотрел на меня ликующими глазами:
– Полюбуйтесь, Иосиф Петрович, что тут!
– Вижу: долина; зелень, цветы живые.
– Это же то самое заветное местечко. Оно! Видите: вон там что-то чернеет.
– Где?
– Впереди, у подножия гор.
– А-а! Разглядел. Селение?
– Возможно. Вполне возможно. Там, кажется, и Ния легла петлёй по долине.
Через полчаса мы въехали в деревню. Являла она собой когда-то тихий и, должно быть, красивый жилой уголок – сейчас угрюмо молчаливый и заброшенный. Некоторые срубленные из добротного листвяка дома стояли полусгоревшие, другие, сохранившиеся, холодно отсвечивали задымлёнными в окнах стёклами. Никаких признаков жилья. Всё пусто, забыто.
– Напрасно ехали – мучились, – помрачнел Ефим Тихоныч. – Что тут нонче увидишь? Мне-то всё одно, а вам-то, Иосиф Петрович?
– Я не огорчаюсь, – отвечаю. – Пошарю, полазаю по округе, что-нибудь усмотрю. В пустынях и пещерах находятся ценные вещи, а тут жили люди, что-нибудь да оставили.
– Оно так. Да долго засиживаться тревожно.
– Почему?
– А вишь: тут крестов могильных. Вона счас заприметил. Да похоже, все свежие, не почернели. Погляди-ка на тот холмик, Петрович. Вона туда, налево.
Я оглянулся и обомлел: холмик в самом деле пестрел крестами, они напоминали в эту минуту скрещённые руки и, казалось, выделывая замысловатые фигуры, двигались. Заметил ещё среди крестов силуэт человека – силуэт серой тенью то приподнимался, то припадал к земле, исчезая.
