– Ефим Тихоныч, по кладбищу кто-то ходит, – говорю проводнику, не веря.
– Привиделось это вам, – безразлично ответил Ефим Тихоныч. – Кто ж там будет – лешак, што ли?
– Не спорю. Леших ни разу не видел.
Тень выпрямилась и застыла в неподвижности. С кладбища донёсся глухой бормочущий голос. Я кивнул проводнику.
– Вишь, кто-то ходит! Пойдёмте посмотрим.
Мужик, согбенный, кривоглазый, в самотканой лохмотной одежонке, с седенькой густой бородой, смотрел дико, боязливо: откуда пришельцы? Смотрел и молчал. Запавший один его глаз был неподвижен, слегка подрагивали на щеках морщины. Он силился что-то сказать, но слова не получались – прилипали к безжизненно посиневшим губам.
– Т-тут-т, – шамкал мужик. – Б-были…
Было загадкой видеть старика. Мы ехали, чтобы встретиться с могутным, уверовавшим в своё крестьянское назначение мужчиной, познакомились с которым на многолюдном рынке, а предстал перед нами полуживой странник. Он ли, Данила?
Затаив сомнение, я присматривался к его обличью и ничего не нашёл сходного со старым знакомцем. Об Ефиме Тихоныче нечего было и говорить, знал он про Данилу лишь по моему рассказу. Похоже было, что и сам-то странник уже нашего приезда не ожидал, не признал во мне виданного человека. Спрашиваю, желая ошибиться:
– Вы – Данила Севастьяныч?
Старик вздрогнув, насторожился, будто кто неожиданно окликнул его в темноте.
– От-к-куда знае-те?
– Да вы ж знатный человек… На всю округу. Встречался с вами на рынке в Нийске.
– А-а, вон как! П-при-ипоминаю. Р-разговор был о хлебе. П-приглашал п-посмотреть.
– Вот и явились.
– Л-ладно. Т-только в-время п-плохое в-вышло. Т-тут б-была… – Данила смолк.
Я понял: он напуган и заикается. Успокоил – пришли свои люди. Не разбойники, бояться не надо! Он поверил, засуетился, должно быть, на минуту забыл, где он, и в нём проснулся добрый обычай – принять гостей, но тут же в безмолвии раскинул костлявые руки и опять замер, изобразив фигуру какого-то святого великомученника. Кто же и когда принимал на кладбище гостей? Это он сообразил и кивнул в сторону селенья.
– Т-т-ам м-мой д-дом… Е-едва у-уцелел.
– Да што тут у вас случилось? – с нетерпением спросил Ефим Тихоныч.
– П-пожар…
В сопровождении старика мы прошли по кладбищу. У одной из могил Ефим Тихоныч задержался.
– Глянь-глянь, Петрович… На камне-то что выбито! – и прочитал: – Здесь покоится прах крестьянина Федота Романовича Бугрова. Убит 60 лет от роду за ковригу хлеба…
– Что? – спросил я удивлённый, ещё не разглядев толком ни самого надгробья, ни надписи на нём. – Так и есть?
– Написано, Петрович! Не выдумал…
Я поглядел на выкрапленные в коричневом камне-песчанике буквы и смолк в недоумении. За буханку хлеба убит человек! Невероятно! Можно согласиться: сгубили за горсть золота. А за ковригу хлеба? Где и когда?
На голый пригорок, примыкавший к кладбищу, вышел и, приглядываясь к нам, остановился мальчик. Данила заметил его и пояснил:
– С-сынишка м-мой. С-санёк. Х-ходил в б-боярышник, – поманил рукой: – И-иди, С-санёк!
Он ястребком сорвался с места и, размахивая руками, вприпрыжку пустился к нам.
Вблизи Санька показался мне мальчиком рослым и плечистым, с похожим на отцово лицом. Обут в новые ичиги. Коренной сибиряк!
Данила спросил:
– Н-не набрал, в-вижу, боярки?
– Не поспела. Мороза не было. А такую зачем рвать? – деловито ответил Санька.
– П-правильно, С-санёк, – ласково поглядел на сына Данила.
