Сыщик уполномочен заявить
Только-только отлегло от сердца у игумена, как новая напасть навалилась. Оказалось, что слухи об убийстве в святой обители дошли до губернатора. Спохватился губернатор Вильде, – что это такое, семь лет он губернией правит, а ни одного громкого преступления не раскрыто! Вот у соседей и поджоги бывали, и бомбы в полицмейстера метали, и заговоры творились, а у нас – ничего! И если бы всё от спокойствия, царящего в губернии нашей, – но нет, Вощанская губерния в Петербурге за тихий омут слывёт, у нас испокон веков черти водились, и при Стеньке Разине, и при Емельке Пугачёве наши головорезы отличились отменно, хотя за три года до восстания тоже была тишь да гладь. Вот если бы поймать в нашем омуте какого чёрта да рапортовать в столицу о проведённой работе, – можно было бы выслужиться, перевели бы тогда Вильде править какой-нить более перспективной, более сытной губернией. А то тут со скуки помрёшь, в Вощанске этом несчастном…
В общем, по ходатайству Вильде из самого Петербурга был выписан знаменитый сыщик Иван Ильич Брин. Он должен был распутать запутанное дело в прогремевшей на всю страну обители и поймать в тихом омуте искомого чёрта. Следователь он опытный, умелый, всегда нужную нить в спутанной пряже отыщет. Убийцу старца Никодима он, знамо дело, быстро найдёт, только заодно как бы не раскрылись иные прегрешения, имевшие место быть в обители… Несть человека, что жив будет и не согрешит, везде свои неполадки есть. Но если обо всём, что дурного найдётся, на всю страну кричать, так весь народ от крику-то оглохнет, а кто не оглохнет, тот с ума сойдёт! Из избы в России сор выносить не след, потому как – без него ничегошеньки в избе не останется. Поэтому и печалился игумен Мельхиседек, потому и хмурились его кустистые брови.
Сыщик прибыл быстро, через три дня после убийства. После приезда Брина всё в природе вощанской переменилось. Сама ночь перед его визитом в городе выдалась на редкость неблагоприятная, негостеприимная. Небо чёрным полымем глядело в окна, и редкая голубая проседь прорезала его безразличную стынь. Холодный воздух кололся, цеплялся к глотке, к лёгким, как острый репей. Немощный лунный свет еле-еле сеялся сквозь засаленные стёкла в окнах. Прозрачно было и пусто в мире – не по-хорошему пусто.
Игумен Мельхиседек с Кириллом Петровичем поехали на извозчике на приём к сыщику: игумен – чтобы обсудить дело, Брутилов – чтобы пообщаться с другом, с которым они когда-то вместе учились в Царскосельском лицее. Копыта лошадей звонко цокали по гладким, блестящим затылкам булыжников на мостовой.
Город дышал недоумённой, дробной, пришибленной тишиной, словно не знал, что он есть, что было с ним, что будет дальше. В просиневшем небе бултыхалось жирное солнце. Ветер дышал горечью и чистотой.
Загустевшая пена редких облаков теснилась у края небосвода, змеёй тянулась, исчезать не хотела.
– Вы, Кирилл Петрович, намекните своему знакомому, чтобы он не слишком раздувал скандал вокруг произошедшего, – увещевал Брутилова Мельхиседек. – Вы можете на него повлиять. Аз, грешный, не имею опыта общения с такими лицами… Вы понимаете?
Брутилов молча кивал, но мысли его были далеки от Вощанска и Стародворской обители. Молодость… Лицей… Тень Пушкина под царскосельскими липами… Где вы, где, улетевшие счастливые дни?
