Степан ощущал, как это темное порождение его ума начинает овладевать им. Страсть к контролю не оставляла душу, проникая в сознание, лишь укреплялась с каждой новой мыслью о своих «жертвах». Он не осознавал, что подобные желания приводят к разрыву между его естественными импульсами и тем светом, который когда-то была наполнена его жизнь. Этот разрыв становился всё более очевидным, как будто он шагал по краю пропасти, готовый упасть в бездну, теряя последние остатки человечности.
Первые жертвы стали неким идеальным творением для него; по сути, они представляли собой пустые холсты, которые он мог бы раскрасить в своих мрачных фантазиях. Но на самом деле, находясь в плену созидания своих тёмных мыслей, он не успел понять, что, тем самым, обрекает себя на собственную тьму. И так, жажда становилась все более невыносимой, каждая новая мысль выводила его из нормального русла, делая его идеи все более больными.
Так началась его тёмная жизнь – Степан обрел своих первых «жертв», но они не были всего лишь набором цифр в его записной книжке. Это были обычные люди, чьи истории и жизни он собирался перекроить по своему усмотрению и, возможно, навсегда оставить в бездне своих тёмных фантазий. Он всё больше погружался в безумие, не обращая внимания на признаки, которые сигнализировали о необходимости остановиться. Тьма она стала частью его самого, частью его появления как человека, несущего подходящий облик. В подобие стрижки, каждое движение совершалось мастерски, но результат мог оказаться катастрофическим.
С каждым новым шагом на пути к тьме, Степан чувствовал, как его личная одержимость начинает наполняться новыми и зловещими смыслами. В тот момент, когда он впервые столкнулся с реальной возможностью того, что его мысли могут выйти за рамки воображения, он стал осознавать, что повседневная рутина стилистической работы может соседствовать с чем-то куда более ужасающим.
По мере того, как его мрачные замыслы обретали форму, запах крови придавал Степану уверенности. Это было не просто воздействие на его чувства, это было нечто большее; это стало частью его сущности. Он научился отсекать не только волосы, но и любые препятствия, которые мешали ему осуществить свои темные желания. Каждая вырванная прядь волос казалась симфонией, начатой им, где кровь была лишь заключительным аккордом в его мрачном произведении.
Его занятия с жертвами стали не просто актом стилизации, но и процессом, позволявшим ему утолять свои жажды. Он ловил себя на мысли, что немного крови может придать его работе невероятный смысл; в то время как обычные клиенты приходили за красотой, он совершал свои эксперименты, добавляя определенные элементы в свои действия. Каждое движение его ножниц, каждое движение руки в настройке образа, лишь подчеркивало его влечение к краю жизни и смерти.
Растущее желание действовать и внедрять в свою практику элементы насилия охватывало его ум, когда он стоял среди своих инструментов в темноте. Эта атмосфера менялась; через полупрозрачные шторы попадал лунный свет, создавая невидимую сцену, где всё слилось: безобразная работа, окружающий ужас и сладкий запах крови. Он кое как сдерживал свои чувства, своё понятия о добре и зле. Степан больше не боялся своего выбора; он взращивал плоды того, что запустил.
В тот самый момент, когда его жертвы становились неподвижными, когда этот инстинкт захлестывал его тело, он ощущал, как притягивается к самой сути жизни. Ненависть. Страх. Сладость в воздухе и кровь, заполняющая все. И он обходил это все, как художник, находящий свою музу среди обломков. Каждый новый акт, будь он даже немного тяжелым по своему значению, увеличивал его удовольствие – каждый раз, когда он покидал фирму, оставляя за собой шлейф отупленной жизни.
