Стас прилетел весной. И как будто десантировался в облако цветения.
Такого головокружительного аромата цветущих садов ему не доводилось нигде и никогда чуять. Пряный розовый аромат с легкой горчинкой накрывал глиняный и уже пыльный выжженный солнцем город. Все эти жалкие глиняные домишки с плоскими крышами казались парфюмерными лавками. Аромат наполнял узкие улочки, в нем купались плохо одетые дети, порхали птицы. Пирамидальные тополя сияли, как изумрудные факелы, устремленные к безмятежному глубокому небу, столь густо синему, что мерещилось, будто оно вообще из фаянса. А… что было ночью-то? Стас изумленно озирался. Опера спокойно умывались во дворе. Тут их было четверо со своими переводчиками. Говорят, раньше было больше и по городу они перемещались сами, без царандоевцев. Но вскоре пришли к выводу, что это вредит оперативной работе, ну то бишь вовлечению местных в диалог, и решено было уменьшить число советских сыскарей и операм дать для сопровождения по два царандоевца. Это, кончено, было опаснее, но местных точно больше располагало к общению. Руководил подразделением майор Новицкий. Он ободряюще улыбался в то утро новенькому и говорил, что иногда все же бывает потише. Впрочем, ночью огненный намаз повторился с той же яростью. И, как и предупреждал его майор, уже через пару недель Стас плохо засыпал, если над Газни стояла тихая ночь.
Конечно, можно было заказать шашлык в резиденцию или даже самим его пожарить во дворе, но, как говорится, чужой осел кажется сильнее своего. Да и там пришлось бы делиться с соседями каскадовцами. Они тут же подтянулись бы. Попробуй накорми всю ораву… Да и разве можно это сравнить с тем, что делает самолично Редай? За шашлыками Редая даже кэп из полка у Мраморной горы присылал гонцов на бэтээрах на Новый год – конечно, не только за этим; родной брат Редая держал пасеку у гор Искаполь, горной системы Хазареджат, и мед его был душист, как будто собран в райских кущах благородного Корана, по замечанию джаграна[101] Хазрата Абдулы из Царандоя. Ну да, разумеется, афганский милиционер поминал Коран, не только восхваляя мед; он еще и пять раз на дню свершал намаз, читая суры[102]. В первые дни и недели пребывания в этой стране переводчика Стаса такие вещи удивляли, хотя перед отправкой он много перелопатил всякой информации об Афганистане. Ну просто тут срабатывал метод индукции, предполагающий умозаключение по аналогии, то бишь установление соответствия между хорошо известным и неизвестным. Так вот Стас и представлял советского майора милиции, спешащего на службу в храм и бьющего потом там поклоны. На ум ему приходил капитан Жеглов Высоцкого, – да, вот он и занимается поклонами… Хм.
Бача[103] в замызганной длиннополой серой рубахе с разрезами, в застиранных шароварах и в драных сандалиях на босу ногу уже нес, сверкая белозубой улыбкой, мед и хлеб, но еще не шашлык.
Он поставил голубую глубокую большую пиалу, наполненную прозрачным чудесным медом на поднос, и положил тончайшие свежие лепешки.
– Бесяр ташакур[104], Ацак, – проговорил майор, кивая парнишке.
Тот заулыбался еще шире. Черные его глазенки так и засияли, будто он получил от джаграна мушавера щедрые чаевые. Георгий Трофимович нравился афганцам. Наверное, потому, что олицетворял собой классический тип шурави – добродушный, немного ленивый и нос картошкой, хе-хе. Вот бы кому дать это прозвище – Бацзе. Но у него уже было другое. В Союзе он служил в милиции, был настоящим опером и сюда прибыл налаживать оперативную работу Царандоя. Со многими газнийцами он свел знакомство. По городу перемещался на уазике с простреленными с обеих сторон дверцами, – стреляли не в него и не в его переводчика, а еще по дороге из Кабула, когда уазик перегоняли в колонне. Самое интересное, солдат, шофер из полка у Мраморной горы, не получил ни царапины. На него смотрели, как на Лазаря, восставшего со смертного одра.
