Борис Алексеевич, девятнадцати годов от роду, бывший кадет царского училища, бывший офицер царской и советской армии и раненый солдат, сидя на подводе и беззлобно понукая лошадь, вдруг осознал, что остался один. Совсем один. Мать схоронили, еще когда он сам ребенком был, не разродилась она сестрой по-божески. И сестренка погибла, и мать не выжила. А теперь вот и отец отправился в мир иной.
Ехал Борис так и думал, что дела плохи не только в мире в целом, но и в его собственном мире тоже. Остался он один-одинешенек, затерянный где-то в предгорьях Алтая, и не видел он никакого смысла в своем дальнейшем существовании. По всему было понятно, что меланхолия – жалость к себе то есть – на него навалилась. Неудивительно это, потому как всякий человек, потерявший последнюю живую душу в этом мире, будет чувствовать себя потерянным и никому не нужным.
Чувство полного и абсолютного одиночества на долгие годы станет верным спутником Бориса Алексеевича Гурина. Ненужная необходимость заполнит суетою дни его до краев и однажды вынесет туда, откуда он когда-то вышел. Пройдет сорок лет. Совершится жизненный круг, и только когда вернется сюда Борис, он ощутит вдруг весь смысл жизни. Но не раньше.
Пасечник пробрался по глубокому талому снегу почти к самому омшанику. Здесь проталины были глубже и цветистее, словно акварели развели побольше да погуще. Дверь перекосило и заклинило, и Борис Алексеевич, склонившись над замком, пытался разрешить возникшую трудность. Одинокие пчелки, просачиваясь сквозь щель сверху двери, вылетали и кружились вокруг пасечника, который явно не был готов к такому повороту событий.
– М-да, – пробубнил Борис Алексеевич. – Как же тебя так заклинило-то, друг ты мой железный?!
По большому счету, мы, люди, вообще ни к чему не готовы. Ни к рождению, ни к жизни, ни к смерти, и путь земной проходим наобум и кое-как. Сказать бы, что как Бог на душу положит, так нет же, даже не так, а скорее абы как. На черновик. Да, на черновик, только набело переписать позволено не будет никому. Все так и останется – с кляксами и помарками. А между тем каждый момент жизни всегда конечен и окончателен. Ничего невозможно переделать, переписать: ни сделанную глупость, ни сказанное слово, ни пропущенное чувство.
Проржавевший замок наконец-то поддался, дверь с превеликим трудом тронулась с места, и пасечник попал в омшаник. Было сразу понятно, что большая часть ульев перезимовала. Пчелы летали в прохладном помещении и теперь, когда дверь отворилась, ринулись наружу, не ожидая, что там все еще холодно и неприветливо.
Борис Алексеевич стоял и всматривался в сумрак омшаника. Его глаза постепенно привыкали, и он стал различать очертания своей маленькой вселенной. Ульи стояли в два ряда друг на друге и в несколько рядов вдоль стен. В воздухе вибрировало приятное дребезжание пробудившихся пчел.
Еще было не время вытаскивать ульи, но проверять и подкармливать уже надо было начинать. Пока пчелы неактивны, надо всех проверить, кого подлечить, кого подкормить, кого в ведро стряхнуть да подпалить.
И пусть еще холодно. И снег еще лежит толстым утрамбованным слоем. И по ночам еще снегопадит и хандрит. Скоро, уже очень скоро будет весна, а за ней и лето придет. И покатится колесо жизни как и раньше – ни быстро, ни медленно, а так, как тому и положено – ибо всему свое время.
