– Псы, – продолжал Зимин, глубоко вздохнув, – предатели волчьего рода… Не кушай козюлю, Семен, ну зачем? Говорю, собачки – предатели. Но они честные, пусть тебя это не смущает, Семен, песики – честные предатели. Знаешь почему? Потому что пошли до конца. Захотели стать людьми и стали. Посмотри хотя бы на Брома. Бром, фить-фить! Посмотри на Брома, Семен. Он уверен, что на прогулке три человека. Ну доедай козюлю и пошли.
Трехлетний Семен слушал внимательно и задавал уточняющие вопросы, вроде: «Собачка падает, когда писяет? А солнце добрый? Ветер зачем толкается? Котики едят мороженое? Деда, завтра зима?» Они стоили друг друга: Зимин отвечал на это рассказом про гражданскую войну в здешних местах – это, должно быть, он почерпнул из баннера, закрепленного на том магазине. Будто бы тут в лесах прятались красные партизаны под командой поповского сына Павла Дельфонцева, потом белые сожгли героя на сельской площади, а теперь там ему памятник. Про «сожгли» Зимин все-таки не стал внуку рассказывать, вот это показалось ему лишним.
Им было хорошо вместе. А Зимину особенно, он так и подумал однажды: «Хорошо, даже очень хорошо. Так и будем жить, так и будем: чтобы все вместе, и чтобы сын рядом. А впрочем, как ему хочется, как ему хочется. И чтобы все, что сейчас при нас, нашим и осталось. Лишнего нам не надо, но наше должно остаться при нас. А я перестану пить, да я, в общем, уже перестал… И начну писать песни, обязательно начну, потому что должен. И полюбит обратно жена. И еще. Лишь бы не было, лишь бы не было…». И тут неприятно кольнуло, он вспомнил: война-то уже идет.
Вечерами они обычно созванивались с сыном и невесткой по видеосвязи. Скучающие, объевшиеся морепродуктами туристы (или уже эмигранты?) обещали привезти «папе» бутылку ракии. Зимин наиграно предвкушал. Разговаривать ними было неинтересно. Сын не вызывал в Зимине отцовских чувств. На экране улыбался и белел зубами загорелый иностранец. Они с невесткой, перебивая друг друга, взахлеб рассказывали, как благостно жить на чужбинке, как очаровательно там все улыбаются.
Закрыв ноутбук, дед с внуком начинали готовиться ко сну, и слепнущий Зимин доставал очки для чтения. В этот момент он выглядел законченным дедом. Сказок в доме не нашлось, поэтому Зимин поначалу зачитывал внуку абзацы из толстенького «Разгрома». Случайный выбор, просто «Фадеева» в тряпичном переплете было легче всего вытянуть из спрессованного ряда взрослых книг. Это уж потом Зимин выскреб оттуда Гайдара, и читал из него недосягаемую «Голубую чашку». Семену чтение понравилось, мальчик долго не засыпал, щупая бревна стены, запускал в трещины пальцы. Зимину каждый раз становилось очень грустно от этого, детского для детей, до дрожи страшного для взрослых, рассказа. Особенно резала сцена с полярным летчиком, другом Маруси, щемило тут ревнивое сердце. Зимин украдкой вытирал слезу. Ему было жалко себя до пустоты, до одиночества.
Тридцать первого июля прикатила Светлана, с продуктами и детскими вещами, что было кстати. Весь свой гардероб Сема испачкал травой и кисломолочными продуктами, и дед стыдился выходить с ним на люди. Стирать Зимин не умел и стиральных машин побаивался. Нагрянувшая Светлана была как-то нарочито весела, возможно, чувствовала вину за свое отсутствие. Или хотела выглядеть лучше, чем сама про себя думала. Или, просто, ей не хотелось обижать мужа накануне его дня рождения – это третьего августа.
