Мне так хотелось прочесать весь Эрмитаж и все осмотреть, что я старалась улизнуть от нудной работы по составлению обмеров и чертежей. Все добросовестно пахали, а я бегала по залам, не в силах оторваться от изобилия прекрасной живописи великих художников. Несмотря на всеобщее осуждение группы, я каждый день исчезала на два-три часа. Мне всегда было невыносимо делать то, чего не хочется, не интересно, и я это избегала без зазрения совести. Ну не надо мне было этих упражнений с обмерами! И я знакомилась с Эрмитажем, основательно изучая собрание шедевров.
Когда же вся группа не выдержала моих фокусов и взбунтовалась, я пообещала одна оформить общую пояснительную записку. Для этого мне выписали спецпропуск для доступа в архив Эрмитажа! – так наказание превратилось в удовольствие. Я попала в святая святых главного музея великого города, познакомилась с массой документов, одно прикосновение к редчайшим оригиналам которых вызывало благоговейный трепет. Пояснительную записку я выполнила классно, с приложением фотодокументов и своих зарисовок, заслужив высокую оценку. Меня простили, и я уже свободно бегала по этажам и залам Эрмитажа, а вся группа продолжала торчать над измерениями и чертежами лепных украшений, но ко мне уже не цеплялась.
А за день до отъезда два студента ЛИСИ подклеились ко мне со Стрельчихой. Они на практике подзаработали и пригласили нас в ресторан. Ну, пошли, попили шампанского, поплясали. Большинство наших студентов уже уехали домой, и Стрельчиха ушла с Геной, а я с Костиком оказалась одна в комнате. Я ему сказала:
– Знаешь, Костик, ты лучше иди спать к себе, мне мама целоваться не велит!
– Да ладно, не похоже что-то, может, научу, и понравится, а?
– Если хочешь, оставайся, но устраивайся спать на Стрельчихиной койке и имей в виду – тебе ничего не светит.
Но со Стрельчихиной кровати он быстренько соскочи и одетый, в костюме и при галстуке, приступил к осаде. Я лежала на койке, тоже одетая, под двумя одеялами, так как было прохладно из-за открытого окна. Я, конечно же, позволила Костику лечь рядом поверх одеял и про мамин наказ забыла. Всю эту последнюю ленинградскую белую ноченьку мы не сомкнув глаз, целовались до одури на узенькой железной кроватке. Но я устояла, не сдалась этому мальчику, была непреклонна. Может у него это тоже был первый опыт, поэтому он не смог соблазнить меня. Белая ночь закончилась, и под утро Костик сказал:
– Сдаюсь, чертова девчонка! Эту крепость, замурованную в кокон из двух одеял, мне не одолеть!
Измученные и усталые, мы заснули в объятьях друг друга. А потом мой несостоявшийся любовник ушел не солоно хлебавши, а мы с Валентиной уехали домой.
Я не могла просто так переспать с кем-либо не по своей воле, хотя меня все считали прошедшей огонь, воды и медные трубы за отношение к мужчинам, слегка высокомерное, насмешливое и снисходительное. Никому и в голову не приходило, что я сохраняла себя для любви, которая бы исходила от меня.
В эти брежневские годы была полнейшая свобода и раскованность, все казалось дозволенным, ничто не преследовалось – рок-н-ролл, стиляги, буги-вуги, твист, битлы… Студенты, тупеющие до тошноты от бестолковых марксистско-ленинских правил, жили своей веселой кипучей жизнью, занимались любовью. И при этом безусловно верили в светлые коммунистические идеи и счастливое будущее в самой лучшей стране мира – СССР.
