– Народ, безмолвствовать!
Сидел Степан Филаретович нахохлившись, вобрав голову в плечи, и в его нарочито угрюмом взгляде исподлобья было столько иронической требовательности и сдержанного юмора, что каждый ученик невольно вытягивался над партой, желая привлечь к себе этот взгляд.
– Ну-с, Василий Петрович, каково вчера порыбачилось? – спрашивал Степан Филаретович, раздумывая, кого бы вызвать к доске.
– Пусто, Степан Филаретович! – не подымаясь с места, охотно отвечал приглашённый к разговору бойкий, остроглазый Коровин. – Одни ерши!
– Эх ты! А ещё живёшь у реки! А я, например, умудрился выловить в бочаге, что у большой берёзы с дуплом, вот таких двух господ окуней и аж вот этакую гражданку плотицу. А раз так, то я и музыку заказываю. Так что изволь, сударь, пожаловать на эшафот!
С вызовом к доске Коровина, шустрого, но непутёвого ученика, непременно ожидалось что-нибудь весёлое, поэтому не один, так другой от удовольствия присвистывал.
– Воробьёв, на место! – говорил тогда Степан Филаретович.
И в угол шёл свистнувший на этот раз Воробьёв, скалясь в довольной улыбке.
– Итак, Василий Петрович, пиши предложение: «Я ловил рыбу на реке и видел, как на берёзу села утка». Написал? – спрашивал Степан Филаретович, не поворачиваясь к доске. – А теперь, сударь, соблаговоли отыскать в этом предложении ошибку. Не нашёл?.. Плохи тогда твои дела!
Класс затаённо молчал, и лишь Воробьёв, стоя в переднем углу и всё улыбаясь, не мог сдержаться:
– Да не садятся утки на деревья…
– Молчи, разбойник! – свирепо потрясая кулаками, басил Степан Филаретович. – Человек в углу – вне закона!
Незадачливый Корович шёл к своей парте, а Степан Филаретович, опять чуть выждав, говорил:
– Вот, любезные, что означает фраза: «О великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!»
Начав объяснять новое, Степан Филаретович выходил из-за стола и, встав перед классом, возвещал торжественно:
– Итак, почтенные, очередной параграф! Имеющий уши слышать да слышит!
Он прохаживался у доски, то и дело откидывая прядь со лба, и его нарочито строгий взгляд отыскивал равнодушное лицо. Заканчивая фразу, он неожиданно, как бы желая напугать, останавливался у первой парты и, строго глядя в весёлые глаза, назидательно покачивал пальцем:
– …что и гражданин Сорокин зарубит на своём конопатом носу! – Или, завершая другую мысль, добавлял: – …с чем и товарищу Судакову, как всякому смертному, надо быть знакому, хотя ему и не терпится закурить!
И пока шёл урок, ученики в других классах, заслышав всплеск приглушённого стенами смеха, понимающе переглядывались, а учителя, разговаривавшие в учительской, на мгновение умолкали, но тут же успокаивающе говорили друг другу:
– А! Это урок у Степана Филаретовича!
Правда, молодые учителя, только что, например, направленные в школу на практику и на первых уроках часто повторявшие: «Это неэтично, это нетактично, это неучтиво!» – смотрели поначалу на Степана Филаретовича недоумённо, что называется таращили глаза, но и они скоро привыкли, а так как им было такое поведение учителя в новинку, то они даже больше других ожидали очередного повода посмеяться.
Но Степан Филаретович вовсе не был человеком, от которого неизвестно чего ждать в следующую минуту, а напротив, был очень постоянен в своих привычках. Например, он курил только «Беломорканал» и носил в кармане пиджака портсигар; из класса он не выгонял и после уроков не оставлял, не записывал в дневник для сведенья родителям о проступке и не обязывал явиться в школу с отцом или матерью – что другими учителями делалось всеми; в учительской впечатлениями о прошедшем уроке не делился, не упоминал ни одной фамилии; и только на педсовете при обсуждении отстающего, когда очередь высказать обязательное мнение доходила до него, Степан Филаретович возмущался и говорил про такого ученика:
