Представьте, что я выбирал имя для чернявой Клары из парадоксальных соображений, и тут обнаруживаются исследовательские мотивы. Но воспоминания, замаскированные под научный трактат, мне не под силу – я не смог бы удержать в узде ни одно из тех скучных предположений, что лежат в основе большинства предумышленных исследований. Исследования в науке, включая науку любви, требуют усидчивости, к которой я не способен – любая подделка будет разоблачена, как бы долго фальшивый знаток не дразнил публику высунутым языком бесполезного опыта.
Я не беспокоюсь о достоверности воспоминаний – меня тревожит непредумышленная подмена, когда гуттаперчевый шарик трепетной сути не будет обнаружен ни под одним из перевернутых напёрстков вездесущего здравого смысла.
Вопросы изнурительных половых отношений, невыносимые эротические сновидения, прелестные инъекции животных радостей, острая приправа недопустимо стыдных вещей, и т. д. – всё это занимает меня мало.
Но под пристальным прощальным взглядом, какой мне придется бросить на историю с куклами, я чувствую растерянность — единственным орудием защиты выглядит полная откровенность.
Удовольствие воспоминаний не в репортерской точности и не в безумных метафизических попытках воскресить содержимое соблазнительной лавки – я завороженно наблюдаю в тысячный раз, как простая чувственность, всегда бывшая золушкой среди моих предпочтений, оказалась обманута качеством изготовления кукол, и выдала порцию романтического счастья, какое я в сентиментальной юности мечтал обрести в объятиях живого идеала, так и не предоставленного природой отчаявшемуся мечтателю.
Не сомневайтесь, этот недостижимый идеал был подробно прописан в тайной записке, какую я каждую ночь направлял равнодушным небесам – я наизусть помню тщательно вымеренные пропорции этого надоедливого фантома.
Я выбрал Клару и Адель вопреки фантазиям. В смысле пропорций и размеров они были далеки от вышеозначенного идеального миража – этот выбор был звеном в цепи несчастных прошлых выборов, издевательски расцвеченным той непревзойдённой свободой, какую сулила лавка г-на Монро.
Клара, даже поставленная на ноги, которые заканчивались кокетливыми туфельками с цветными каблучками, едва доходила мне до груди, и я, чуть склонив голову, мог видеть её сверху – эта подробность, важная для профессионального созерцателя, предоставила мне несколько чудесных ракурсов, когда голенькая Клара обнаружила манеру прижиматься ко мне по-кошачьи.
Её волосы были острижены коротко, и я заподозрил экономическую причину выбранной изготовителем причёски. После я осознал, насколько мала головка Клары, и простил вынужденный выбор фабричного куафера. Любой лишний локон, незаметный для большой куклы, закрывал бы четверть или даже половину маленького личика Клары.
У меня замирало сердце, когда я брал это лицо в ладони – мне казалось, что моя нежность к Кларе пересекает опасную черту, за какой игрушечную страсть поджидал капкан умиления, смертельного для всякой страсти.
Я мог носить Клару на руках без усилий, какие всегда сопровождают демонстрацию мужественности в полноразмерных случаях. Клара была миниатюрной – но она точно копировала взрослую особь.
Изготовитель, избегая намеков на педофилию, предусмотрел на личике Клары несколько правдоподобных мимических складок, каких не могло быть на лице ребёнка, и по которым любая, даже самая продажная экспертиза, определила бы возраст Клары в пределах от двадцати до двадцати пяти лет – но её тело было без всякого возраста, и мне приходилось постоянно смотреть на её лицо, чтобы отогнать от себя строгого физиологического цензора, введённого в заблуждение изумительной чистотой и гладкостью этого прекрасно изготовленного тела.
