Ангельские крылья продолжали трепетать, но кокетливые ужимки разыгравшейся куклы изгоняли прелесть наполовину летящего эльфа.
Лежащая неподвижная Клара была совершенна – теряясь на просторах цветника, где растут удобоваримые метафоры, я уподобляю Клару закрытому до поры бутону, обещающему раскрыться и сразить наблюдателя наповал.
Она застывала в изумительно выверенных позах, и линия подъёма её стопы была идеально прямым продолжением точёной ножки в тех особых случаях, когда у большинства известных мне образцов, вынужденных приподнять ногу в воздух, эта линия была лишь относительно ровной, и угол схождения двух воображаемых отрезков, продолжающих линию стопы и линию голени, колебался от малозаметного, простительного для средней женщины, до неприличного, т. е. не простительного ни для кого.
Её приподнятая нога была не совсем ногой – скорее, это было отточенное фабричным гением копьё, направленное в сердце моего эстетствующего двойника, любителя отравить пиршество физиологии парой малозаметных изъянов, идущих от несовершенства тела или эстетической лени его обладательницы.
Этот двойник, упомянутый мной слегка, на деле имел обширную власть над моим вожделением, какое всегда проигрывало в навязанном поединке с его подлой наблюдательностью.
Когда впервые, трепеща от сложнейших предчувствий, я повернул голую Клару спиной к моим пылающим глазам, я вынуждено делил зрелище с этим остроглазым критиком.
Я знал его пристрастия наизусть, и мой взгляд, готовый погаснуть от малейшего намёка на резонность его критических ожиданий, уставился в середину предоставленной на совместный суд кукольной спины – к моему восторгу, необходимая вертикальная тень, предвестница дальнейших радостей, была на месте.
Я выдумал крылья на спине Клары, и т. к. любые крылья в моём старомодном воображении имели ангельское происхождение, я не удивлялся их прозрачности и хрупкости – впрочем, эти крылья, одолженные Кларой у особенно изысканной стрекозы, выдерживали перипетии страсти без ущерба.
Я распаковал Клару первой из практичных соображений – небольшая коробка обещала меньше возни, и нетерпение сделало несложный выбор.
Я взял Клару на руки, и отнёс в спальню – я смущался от смеси безобидного любопытства и целеустремленной торопливости. Любопытства, разумеется, было больше – я не верил, что смогу оживить механическое изделие поцелуем.
Впоследствии я услышал от тактичного г-на Монро, что кукле требовалось время для пробуждения – окончательное оживление наступало, когда владелец куклы подтверждал выбор и давал клятву не делать рекламаций.
Я собирался оставить Клару в спальне и заняться Аделью, но увидел, как ресницы куклы дрогнули. Из любопытства я стал вглядываться в ее лицо, и уловил ответный взгляд – уже прикрытые глаза наблюдали за мной с любопытством.
Подол кукольного платья зашевелился, и нога, поразившая меня чистотой линии, приподнялась. Платье послушно скользнуло по бедру, и кукла зазывно улыбнулась.
Не забывайте, в спальне не было свидетелей – зеркало шкафа равнодушно наблюдало за моим падением. Я перестал понимать происходящее, и принялся стаскивать платье с полуживой куклы.
Я мысленной скороговоркой уверял себя, что раздену Клару и займусь распаковкой Адели, ждущей очереди в тесноте коробки. Но вид Клары в скромном пробном белье вызвал суетливое возбуждение, и даже помутнение рассудка – я перестал понимать, что передо мной кукла, сделанная по фабричному замыслу неспособной защитить себя. Я мог овладеть куклой немедленно – закон счел бы постыдный эпизод реализацией права на купленную вещь, и любой суд сегодня оправдал бы владельца, заслуживающего виселицы в том недалеком будущем, из которого в мою спальню явилась Клара.
