Я сделал нравственный выбор, каким горжусь и теперь, когда кукол нет в моих пустых комнатах, и ни Клара, заточённая с этого мгновения в золотой спальне, ни Адель, всё ещё томящаяся внутри коробки, так никогда достоверно и не узнали бы о существовании друг друга, если бы судебный пристав, руководивший погрузкой манекенов, внял моей едва слышной мольбе и позволил накинуть на головы изъятых кукол накидки, каких всё равно не нашлось бы под рукой, т. к. всякий жизненный крах непременно сопровождается стаей мелких неудач.
Клара, прочно занявшая дальнюю золотую спальню, прихватила ещё и смежную гостиную, служившую ей дамской комнатой, и следовало разместить Адель так, чтобы пути кукол не пересекались даже в акустическом смысле.
Я с тщательностью квартирьера принялся за ревизию – к счастью, комнат ещё хватало.
Была небольшая спальня, в которой было удобно предаваться дневной меланхолии, представляя уютную тесноватую корабельную каюту, из которой для меня был запрещён выход во время душевного шторма – меланхолия и жажда перемещений смирялись с заточением, и шторм утихал.
Я решил, что каюта мала для Адель, и будь я предусмотрительней, я мог бы разместить в ней миниатюрную Клару.
Адель, в силу больших размеров, чувствовала бы себя ущемлённой в пространстве, и прекрасная океаническая каюта, отделанная не без романтических намёков, превратилась бы в клетку, где экономный владелец держит райскую птицу – пение предполагаемой птицы непременно будет содержать ноты клаустрофобной тоски, отравляющие предполагаемые наслаждения.
Была просторная гостиная, частично служившая кабинетом – было лестно представлять, что для уединенной работы когда-нибудь наступит подходящее время.
Из гостиной двери вели в дальнюю комнату, и назначение ее менялось в такт ленивым планам – во время приступа одиночества я собирался сделать здесь курительный салон, в каком мог бы беседовать с приятными людьми, набранными из давным-давно умерших персонажей.
В память о тех несбывшихся планах остался обширный диван и плотные портьеры, навевавшие мысль о востоке, хотя за окнами находился запад, и солнце, завершая дневную работу, освещало двумя-тремя протиснувшимися лучами полупустую просторную комнату – стоя в дверях и оглядывая бордовые стены, я решил поместить здесь Адель, выпорхнувшую из заточения, и тут же усаженную галантным воображением на диван, и предстоящие расходы на обстановку показались практичным искуплением недавней нравственной слабости.
Клара и Адель получали спальни с будуарами – я собирался быть бдительным стражником, т. е. не допустить, чтобы куклы столкнулись нос к носу и уличили меня в полигамии.
Я соглашался быть виновным, но не пойманным – в комнатах разливалась ядовитая сладость недоказанного грехопадения.
Для уединения оставалась упомянутая каюта, и будущий корабль, населённый двумя прекрасными нимфами, потребовал дань – я осознал, как моментально и безвозвратно сжалось пространство.
Я представил, какие пикантные размышления предстоят мне в этой каюте – задумчивый капитан прислушивается к шепоту либидо, стоя на пороге, не зная ещё, в какую спальню направить вечернюю страсть.
Корабельная аллегория сбылась, и я, подобно стоическому капитану, в конце концов остался на тонущем корабле один, т. е. без всякого выбора.
Ловкость, с какой судебный пристав изъял из моей жизни Клару и Адель, не означала, что крушение не коснулось их судеб – я уверен, что бессердечная судебная машина приготовила им какую-то особенно страшную участь, вроде унизительной публичной утилизации или вечного заточения в архиве вещественных доказательств, среди зазубренных орудий убийства и обрывков отчаяния невинных жертв.
