Любовь есть сон, а сон – одно мгновенье,
И рано ль, поздно ль пробужденье,
А должен, наконец, проснуться человек…179 Он предчувствует гибель. В жаркий летний день он, наверное, заметит и отметит первый «желтый лист»180.
Тютчев скажет: «Как увядающее мило, какая прелесть в нем для нас»181, не потому ли, что все милое он видит увядающим, и, чем милее, тем острее это чувство отцвета.
Самая сильная его любовь – последняя; самый яркий ее свет – «прощальный свет», самая яркая ее заря – «заря вечерняя». Ее солнце – «закатное солнце». И она – «блаженство и безнадежность»182.
Эта больная личность относилась к жизни с глубоким недоверием прирожденного пессимиста. Как под старость «младая улыбка женских уст и женских глаз, не восхищая, не прельщая, лишь тревожит нас», так «тревожным глазом» глядел он «на этот блеск, на этот свет. Не издеваются ль над нами? Откуда нам такой привет?»183
Ведь мы так беспомощны пред жизнью, так ограничены в знаньи: «Увы, что нашего незнанья и беспомощней и грустней?»184
Одной из мук отчаявшейся тютчевской личности было чувство глубокой обиды за свое положение в космосе. «Бесследно все, и так легко не быть! При мне иль без меня – что нужды в том? Все будет то ж – и вьюга так же выть, и тот же мрак, и та же степь кругом»185. Конечно, это чувство космической обиды ничуть не мешало отрицанию «я», определявшемуся своими причинами.
VII
Тютчевская личность представляла собой хаос, ощущавшийся как страданье. Она всячески стремилась преодолеть его. Отдаваясь соблазнам, столь мучившим ее, она не избавлялась от этого страдания, а лишь усугубляла его. И в минуты полного отчаяния, ища выхода, она устремлялась к религии. Религия Тютчева – религия отчаяния. Но от того она не теряет своей искренности.
Несомненная религиозность отразилась в одном раннем, но очень характерном стихотворении Тютчева «Проблеск».
Душой к бессмертному летим!
Минувшее, как призрак друга,
Прижать к груди своей хотим.
Как верим верою живою,
Как сердцу радостно, светло!
Как бы эфирною струею
По жилам небо протекло!186 Здесь уже намечается характерное для Тютчева стремление к бессмертию, к преодолению времени, преходящести и смутно связывается с верою в Бога, дарующего эту победу над преходящестью и бренностью существования.
Но и здесь уже высказаны сетования на человеческое слабодушие, на неспособность человека к длительному экстазу веры, к длительному полету «с земного круга»187 в небо. Но эта прискорбная слабость не исключает религиозности: слабость эта именно потому так горестно ощущается, что человеком изведано и блаженство религиозного подъема.
Тютчев продолжает:
Но, ах! не нам его судили;
Мы в небе скоро устаем, –
И не дано ничтожной пыли
Дышать божественным огнем.
Пусть религиозность Тютчева – «сон», но он не менее реален, чем утомительные сны его «безнебесного» существования. И любовь Тютчев называет «сном» («в разлуке есть высокое значенье»)188, но кто сомневается в ее действительности? Но для религиозности Тютчева почему‐то делается исключение. Она была несомненно в этой тоске по потерянному раю веры и во многом другом. Он принимал религию «как единое на потребу». Пусть не откроют ему ее райских врат, но ведь он стучится в них. Раз есть религиозная потребность и определенная оценка религии как элемент мировоззрения – их необходимо полностью учесть в характеристике душевной драмы поэта. Иначе итоги будут неверны, и поэзия его – соотношение ее элементов – не будет удовлетворительно освещена.
