Культурология. Дайджест №1 / 2017 - страница 28

Амазонки, полагает Бахофен, – последний всплеск матриархата перед тем, как ему на смену придет патриархат.

В мою задачу не входит выяснять, в какой степени повлияли (или могли повлиять) идеи Бахофена на представления Юнга. Как бы то ни было, оба совпадают в оценках культуры как непрерывного процесса, а это разрушает картину замкнутых и не связанных между собой культурных типов Шпенглера.

Когда Л. Леви-Брюль ввел в оборот понятие «мистической сопричастности» (participation mystique), которым определил основу мифологического мышления123, он, в сущности, дал едва ли опровержимые свидетельства против концепции Шпенглера. Речь шла о том, что «сопричастность» свойственна человеку, где бы тот ни находился на земном шаре. Такое мышление не выделяет человека из окружающего мира, и как мир воздействует на него, так и он, по его понятиям, может воздействовать на этот мир, будучи его соучастником.

Такая психология лежит в основании магизма. Чтобы охота была удачной, танцуют охотничий танец, часто (по наблюдениям этнологов) до изнеможения, хотя, казалось бы, надо сохранить силы. Но магическое мышление рассуждает иначе и неудачную охоту готово объяснить недостаточными усилиями во время танца.

Гераклит выразил этот магизм понятием меры – такого устройства окружающего мира (космоса), где все соразмерно («сопричастно»), а потому никто не избежит своего жребия, ни свободный, раб судьбы, ни его раб. Индивидуальному волению не было места в этой системе мысли. В «Прикованном Прометее» Эсхила герой говорит: «Что суждено, не избежит и бог того». Эту психологию и выразила философия Гераклита. Однако он же писал: судьба человека – его характер, признавая возможность индивидуальных поступков, определяемых личными порывами, а не судьбой.

Мысль Гераклита находилась на границе мифологического мышления и выхода из этих границ, сделанного Эдипом Софокла, который, продолжая театральные преобразования Эсхила, уже не был человеком мифологического мышления, каким еще оставался Эсхил.

Эдип – первый богоборец, ибо поднял руку на то, против чего не осмеливались идти и боги, – на судьбу, хотя и сам не избежал ее. Но ударение надо сделать на порыве, а не результате, порыв – свидетельство начавшейся индивидуализации, которая – вопреки утверждениям Шпенглера – с тех пор только развивается, как бы ни отличались эпохи одна от другой своими стилистиками. Эти стили – Шпенглер прав – меняются, но культура (индивидуализации) остается и останется, а посему на ее будущее можно смотреть с надеждой, хотя напряжения, угрозы никуда не делись и не денутся: у каждой эпохи они свои, но есть и одна общая – животная природа человека, выражаемая в его племенных предпочтениях (коллективности, «стадности»). Однако с не меньшей силой ей противостоит порыв (начатый Эдипом, если не погружаться вглубь, в матриархальные отношения) к индивидуализации.

Едва ли первым в европейской культуре Эдип шагнул из мифологического (коллективного) мировоззрения в индивидуальное. В этом направлении пошло развитие европейской культуры, если же так, она не могла исчезнуть, завершить свой цикл, как полагал Шпенглер, в противном случае сейчас эта многовековая духовная ценность не имела бы никакого значения. Циклична не культура, а ее стилистики, разные в разные эпохи, сама же культура непрерывна и не делима на замкнутые типы.

Разумеется, индивидуализация всегда трудно давалась, и то, что мы наблюдаем сейчас (в частности, всеподавляющее преобладание массовой культуры), свидетельствует о тяготах нашего времени, и у Юнга не меньше, чем у Шпенглера, саркастических суждений о европейской культуре.