«Вечер с поэзией Хлебникова, Ходасевича, Цветаевой, Пастернака. Этот язык творит чудеса. Кажется, достаточно его одного, самого по себе, чтобы без всякой фантазии из самого языка могла родиться готовая, законченная поэзия. Все эти так называемые естественные его черты (увиденные с позиции другого языка), такие как неточность, патетичность, многословность, бесследно исчезают. Чуточка “чего‐то” – и он становится неслыханно искусным инструментом. Слова означают самое красоту. Они уже не знак, не символ чего‐то, скрытого за ними (как в польской или французской поэзии), но полная, самодостаточная ценность. Слова это не имя для мира, это сам мир. Слушая эти стихи, я чувствовал, что вступаю в мир, до этого совершенно мне недоступный, мир какой‐то поэзио-музыки, где интонация, сам подъем голоса или пауза имеют точный, конкретный смысл, означают новую, неизвестную мне вещь, мысль, чувство
Русская поэзия – это непосредственное прославление. Слово будто сосуд, черпающий и переливающий красоту мира. Оно материально, физически посредничает во взаимопонимании с миром. Слушая произведения Хлебникова и Цветаевой, я испытал неведомое прежде впечатление: чувственное ощущение слова. А ведь слова, целые фразы сопротивлялись мне, я не все мог понять, не схватывал нюансов, и, тем не менее, все остальное, это еще не понятое целое, производило на меня такое впечатление, будто я ассистировал при формировании стихии. Несмотря на всю (мою) ограниченность, на неполное (мое) понимание, эту поэзию было легче (мне) прожить, чем многие известные произведения чисто образной поэзии. Потому что слова не отсылали меня к своим далеким, часто скрытым и додумываемым значениям-ссылкам, но непосредственно сияли, соблазняли сами по себе, своей красотой, сами уже были миром, не до конца понятым, а значит, тем более, настоящим миром» (цит. по: с. 84–85).
Однако то, что было драмой его времени, бременем легло также на поэзию Хлебникова, отягощая ее не-красотой, сарказмом, трагедией…
Хлебников разработал множество видов своего поэтического языка, множество перешейков, через которые с разной скоростью пробивал себе дорогу стихийный напор его воображения. Вот лишь некоторые.
Были среди них короткие лирические стихотворения с молниеносным развитием. Он писал о них: «Эти вдохновенные песни древнего лада, маленькие песенки, полные дыхания жизни, по которым можно бы судить, сколько творцу лет, куда он шел, в каком был настроении, был ли сердит или задумчив, казалась ли ему вселенная мрачным проклятием или благовестом» (цит. по: с. 85). Такая лирика – это разряд напряжений между мировыми стихиями и между разнообразнейшими чувственными и стилистическими регистрами языка.
Вместе с тем не чужда Хлебникову и высокая гражданственная риторика, присутствующая, например, в стихотворении о Лермонтове, начинающемся сурово и патетично:
На родине красивой смерти – Машуке,
Где дула войскового дым
Обвил холстом пророческие очи,
Большие и прекрасные глаза,
И белый лоб широкой кости…
(«На родине красивой смерти»)
Есть в этом тоне достоинство языка, противостоящего величию событий и их актеров. И наоборот: достоинство событий и людей противостоит великодушию языка.
Лирика Хлебникова была неотделима от эпики. При помощи лирических средств он творил эпос. А эпика, в свою очередь, становилась драматургией, он ее диалогизировал.
