Его книга о Жуковском не является отвлечением Веселовского от исторической поэтики в область личного творчества. Она дополняет проблематику главного создания Веселовского – исторической поэтики, в которой рассматриваются «известные определенные формулы», «устойчивые мотивы, которые одно поколение приняло от предыдущего» (3, с. 19).
А. Махов полагает, что «для ученого, исключавшего из своей исторической поэтики личный элемент и… полагавшего, что процесс творчества покрыт завесой, которую никто и никогда не поднимет, было крайне важно проанализировать взаимодействие личности с миром формул, структурирующих собственный опыт личности» (12, с. 8). Личность Жуковского, вопреки декларированному намерению автора «направить анализ не столько на личность, сколько на общественно-психологический тип» дана во всех перипетиях ее самостановления из литературных «формул» и «шаблонов» (12, с. 8).
В центре внимания Веселовского – проблема соотношения личности и литературных формул, «посредством которых личность выстраивает себя, свой образ, свою целостность» (12, с. 7). Жуковский, отмечает А. Махов, – полностью оказывается во власти уже готовых формул. Его поэзия трактуется в этой книге в русле исторической поэтики, как совокупность формул и мотивов.
Драма жизни и поэзии, личности и литературы, отмечает А. Махов, разыгрывается между полюсами: «чувство» – и «сердечное воображение». Это противопоставление заложено в самом названии книги. «Чувство» – подлинное переживание; «воображение сердца» – способность подводить новые переживания под однажды выработанную формулу, канон.
У Веселовского поэт подходит к миру своего опыта с готовым набором формул, ищет в окружающем мире те черты, которые он способен передать, включить в готовую схему. Опыт «романтической любви» дал чувству Жуковского «определенные схемы»; если кто-нибудь мог возбудить в нем знакомые настроения, разбудить «воображение сердца», роман мог повториться, как продолжали повторяться и выстроенные образы и выражения. Впечатления новые поверялись готовыми афоризмами и рассвечивались ими.
Таков, отмечает А.Е. Махов, описанный Веселовским тип отношений личности и готовых литературных формул. «Новое содержание» у Жуковского не проникало в «старые образцы», а подстраивалось под них, упорядочивалось в соответствии с ними той силой, которую Веселовский назвал «сердечным воображением» (12, с. 10).
«Сердечное воображение» как способность упорядочивать личный опыт на основе избранных схем действует рационально и рассудочно, – отмечает А.Е. Махов. «Наслаждение своим сердцем», чувствительность в эпоху сентиментализма рассудочна, поскольку следует определенной схеме (там же).
«Чтобы подогнать жизненный опыт под готовую схему, “сердечное воображение” совершает действие, которое Веселовский охарактеризует как действие логическое – “софизм чувства”» (там же).
Веселовский, отмечает А. Махов, тонко уловил в духовном облике поэта верность однажды найденному образцу, формуле, что требовало душевного действия, рассудочного в своей основе, но совершенно органичного и естественного. Такова форма личности Жуковского, его, выражаясь языком Веселовского, «синтез», обретенного им в «общих формулах сентиментализма».
Как отмечает С. Маццанти, почти исключительно критика остановилась на идее отнесения Жуковского не к романтизму, а к сентиментализму, но, как подчеркивает Веселовский, творчество Жуковского формируется после перехода от классицизма к карамзинизму и не изменяется до конца жизни. Отголоски западного романтизма затронули его позднее не новыми задачами, а мотивами, «простейшими повествовательными единицами», которые растворялись в готовом уже миросозерцании.
