Дело было в том же 1993 году. Я не помню, как я дала знать моему брату Коле о том, что приезжаю. Скорее всего, письмом. Мы тогда ещё переписывались. Я начала ещё в Душанбе и хорошо знала его адрес.
В Лодейном обстановка нагнеталась всё больше: мой парень Расул, которого я опрометчиво привезла из Душанбе, с папой не ладил совсем. У них, видимо, был разный менталитет. Я старалась быть буфером. Успокаивала обе стороны, но даже в двадцать лет это энергозатратно. Недолго думая, я сбежала к брату, оставив своего молодого человека наедине с моими родителями. С мамой он ладил лучше, и теперь буфером, видимо, стала мама. Об этом я могла только догадываться.
Меня манил Петербург, я мечтала переехать туда последние пять-шесть лет осознанно, а неосознанно – всю мою жизнь. Электричек из Лодейного тогда ещё не было, и мы добирались на проходных поездах, которые шли из Мурманска или Петрозаводска. Вечером садишься – и рано утречком уже в Петербурге.
Когда я попадала в центр Петербурга, во мне всё трепетало, я готова была оставаться в этом городе на любых условиях. Брат встретил меня на вокзале, мы доехали до станции метро Чернышевская, а дальше пошли пешком. Всего тринадцать минут. Сначала по Кирочной улице, потом мы слегка огибали совершенно волшебный Спасо-Преображенский собор, одетый в витиеватый чугун ограды, потом двигались по улице Пестеля, пока не доходили до улицы Моховой. По дороге я всё время задирала голову и разглядывала барельефы и фасады зданий.
Дом на Моховой, 27-29 поразил меня своей роскошью: кованая ограда, огромные величественные ворота и большой двор с небольшим садом по центру. Всё это произвело на меня необычайное впечатление, я не верила своим глазам, что это возможно. «Мой брат живёт здесь!», – мысленно восторгалась я.
Мы прошли в самую глубь двора и свернули направо, в парадную. Там всё было уже не так шикарно. Стены и потолок давно не видели свежей штукатурки, кое-где облупилась и слезла краска. Но меня это не смутило. Я с восторгом разглядывала отполированные руками гладкие деревянные перила, каменную лестницу, где ступени были причудливой формы, с выпуклым закруглённым краем. Меня удивило, что в парадной на каждом этаже были высокие окна, покрытые налётом благородной пыли с длинными, металлическими шпингалетами неведомой мне конструкции.
Дверь в квартиру была высокая, двухстворчатая и деревянная, выкрашенная коричневой краской для пола, видимо, уже давненько, так как тоже местами облезла. Лишь одна створка двери распахивалась и «работала дверью», а вторая снизу была закрыта на шпингалет, уходящий в каменный пол.
Мы прошли с братом по длинному узкому коридору, поворот, несколько комнат с такими же двухстворчатыми дверьми, ещё поворот. Наша комната оказалась предпоследней, перед большой кухней. Я мельком заглянула туда: пластиковая зелёная и белая плитка на полу в шахматном порядке, кое-где отвалилась, потолок в лепнине, но слегка закопчён и запылён, несколько газовых плит и разномастных кухонных столов. Через всю кухню тянулась верёвка, на которой сушилось чьё-то неказистое белье.
– Коля, а сколько здесь комнат? – робко спросила я.
– Не помню, – беспечно ответил брат. – Кажется, пятнадцать или около того.
Художников такие тонкости не интересовали.
Внутри наша комната выглядела вполне аскетично. Шкаф, кровать у окна, стол, пара разных стульев. На потёртом паркетном полу по всему периметру были расставлены незаконченные работы и всё, что требуется художнику: свёрнутые в рулонах холсты, подрамники, большая палитра с остатками масляной краски, наборы акварели фабрики «Нева» и ещё много разных предметов, назначение которых мне только лишь предстояло изучить: мастихины всех мастей, рыжая сангина, палочки угля и много всего другого.
