Вот и на сей раз из машины, рисуя каждое движение, каждый жест, с величественным видом министра вышеф Цыган, затем он дипломатично согнулся в церемониальном поклоне и протянул левую руку в чрево салона. Вот тут-то все мы, только что разноголосо и во все горло подбадривающие футболистов, враз онемели: из машины сначала на свет появилась длинная и стройная ножка в изящной туфельке, каблучком-шпилькой потрогала корявый асфальт, словно отыскивая надежную точку опоры, затем показалась точеная рука и, наконец, вышла Она – молодая, холеная, в длинном, до пят, но сильно декольтированном платье, красивая, высокомерная, недоступная…
Мы с подоконников, нахохлившись, как мартовские коты и едва не мяукая от сдерживаемой страсти, восторженно взирали на это эротическое чудо и черной завистью завидовали Цыгану. И только Себастьян не удержался:
– Да-а-а! Это, братцы, строго штучный товар! Таких природа в серийное производство не запускает…И, по-моему, для одного Цыгана – это слишком много! – На сей раз в его голосе мы не уловили ни сарказма, ни иронии, а в глазах отражались и зависть, и ярость сразу. Значение его последних слов мы поняли только на следующий день.
После небольшого застолья в комнате Цыгана —шампанское, шоколад, может, еще и кофе, спутница Цыгана решила пройтись на пятый этаж, в конец коридора, где на последней двери красовался обычный трафаретик, обозначавший женскую фигуру. Возвращаясь назад и поравнявшись с себастьяновской комнатой, гостья, наверное, не успела ни испугаться, ни пискнуть, когда перед ней вдруг, словно из стены, сначала возникла кривоносая, оскаленная физиономия с горящими глазами, а затем клешнястые руки сгребли ее словно мешок с картошкой или луком, и уволокли за бесшумно распахнувшуюся дверь, впрочем, тут же захлопнувшуюся с легким щелчком английского замка…
Весь вечер и половину ночи разъяренный Цыган шарахался по этажам общежития, разыскивая свою так и «неотведанную» девицу, но поиски не увенчались успехом. Раза два он стучался и к Себастьяну, но за дверью его комнаты было глухо и темно, как в могиле.
А между тем там до самой зари кипела бурная половая жизнь, и всего-то в каких-нибудь четырех- пяти метрах от Цыгана, чья комната была почти напротив себастьяновской… Но об этом Цыгану стало известно слишком поздно, и в ответ на бурные претензии несостоявшегося любовника Себастьян укоризненно произнес: «Люди добрые в голодные годы последним куском хлеба и то делились, а ты из-за какой-то… Тьфу! Ведь не умер же, не умер?»
На танцы, на чью-то свадьбу или просто на вечеринку Себастьян собирался так. В одной комнате одалживал «на вечер» пиджак, в другой просил приличную сорочку, в третьей – галстук, носки и брюки, затем все это примерял перед зеркалом:
– Хм! В этакой раскраске я, как фазан в пору токования… Не хватает только курочки, но на такую одежду какая-нибудь все равно поклевать выскочит. Ничего спецовочка, но ведь все равно порвут в клочья.
Окончательно собравшись, он совал в задний карман брюк флакон с бодягой, будучи уверенным в том, что мазь обязательно понадобится ёму в этот вечер. И ни разу еще не было такого «выхода в свет», чтобы бодяга в кармане Себастьяна оказалась некстати. Он никогда не затевал драки и не лез в нее первым, но всегда получалось так, что на долю Себастьяна выпадало основное количество синяков, шишек и ссадин, словно физиономия его обладала феноменом притяжения всех ударов.
