Герцог поднял бокал, призывая к тосту.
– За короля, за Францию, за наш мир, что стоит нерушимо! – провозгласил он, и гости поддержали его звоном хрусталя.
Анри поднял свой бокал, но не выпил. Слова герцога звучали как заклинание, призванное удержать что-то, что уже трещало по швам. Он вспомнил Пьера: «Время действия близко». И Клодин: «Свобода – для всех». И Мариэтту: «Вы проснулись?»
– Вы не пьете, месье де Лормон? – заметил шевалье де Монфор, сидевший напротив. Его глаза, как и в Версале, блестели насмешкой. – Или тост вам не по вкусу?
Анри встретил его взгляд, чувствуя, как внутри него закипает что-то новое – не гнев, но решимость.
– Я пью за то, во что верю, – сказал он тихо. – А верю ли я в это, пока не знаю.
Монфор прищурился, но промолчал. Ужин продолжался, но для Анри он стал лишь фоном. Он ел, отвечал на вопросы, улыбался, но мысли его были далеко – в подвале таверны, на набережной Сены, в комнате с зеленой дверью. Этот мир, полный блеска, теперь казался ему клеткой, а не домом.
Когда подали десерт, он встал, извинился перед герцогом и вышел на террасу. Ночной воздух был холодным, звезды прятались за облаками. Он достал из кармана маленький листок – стихи Мариэтты, которые она дала ему утром. «Мы пишем судьбы на ветру» – гласила строчка. И он понял, что хочет писать свою судьбу сам.
Глава восьмая. Пламя под пеплом
Ночь после ужина у герцога де Лароша была беспокойной. Анри вернулся в свой особняк, но сон не шел к нему – он лежал, глядя в темноту, слушая, как тикают часы на камине. Зеркала гостиной Версаля, голоса Пьера и Клодин, стихи Мариэтты – все это кружилось в его голове, как вихрь, который он не мог остановить. К утру он принял решение: больше нет смысла сидеть между двух миров. Он должен выбрать.
Когда первые лучи солнца пробились сквозь шторы, Анри надел тот же простой плащ и отправился в Латинский квартал. Париж просыпался медленно: улицы были пусты, лишь дворники сметали грязь да кошки крались вдоль стен. Он постучал в знакомую зеленую дверь, и Мариэтта открыла, ее лицо осветилось удивлением.
– Вы рано, – сказала она, отступая, чтобы впустить его. На ней была ночная рубашка, поверх которой наброшен старый платок, а волосы спадали на плечи темной волной. В комнате пахло свежими чернилами и дымом от вчерашней свечи.
– Я не мог ждать, – ответил он, входя. – После вчерашнего ужина… я больше не могу притворяться.
Мариэтта посмотрела на него внимательно, ее карие глаза будто читали его мысли.
– Притворяться? – переспросила она, садясь за стол. – Или прятаться?
Он опустился на стул напротив, чувствуя, как слова рвутся наружу.
– И то, и другое, – признался он. – Я был у герцога. Ел их фазанов, слушал их тосты за короля, но все, о чем я мог думать, – это вы, Пьер, Клодин. Ваш мир стал моим, Мариэтта, и я не знаю, как вернуться назад.
Она молчала, перебирая перья на столе. Потом встала, подошла к полке и достала тонкую тетрадь, перевязанную веревкой.
– Это мои записи, – сказала она, протягивая ему. – О том, что происходит. О людях, которых вы видели в таверне. Если вы хотите быть с нами, начните с этого.
Анри взял тетрадь, открыл ее. Страницы были испещрены ее почерком – стихи, заметки, наброски речей. Одна строчка привлекла его внимание: «Пламя спит под пеплом лет, но стоит дунуть – и его нет». Он поднял взгляд.
– Это о революции? – спросил он.
– Это о нас, – ответила она. – О том, что внутри. Вы чувствуете это, Анри? Этот огонь?
