– Ничего, – ответила она. – То есть ровно столько же, сколько и все, и даже меньше, потому что, как вы знаете, когда вы вышли к изменнику Моклерку, я лишилась чувств. Почему вы спрашиваете, Луи?
Он пристально смотрел на неё, словно пытаясь понять, в чём именно она лжет или недоговаривает. Этот пытливый, неподвижный взгляд словно пронзал её насквозь, раздевал догола, и Бланка вдруг испугалась, впервые в жизни ощутив, что взгляд сына ей… неужели?.. да – почти неприятен. Её ладонь на его щеке дрогнула, но не сдвинулась, напротив, вжалась крепче.
– Луи, почему вы спросили?
– Я видел свет. Свет, излившийся с небес столпом. Очень белый. Он не залил ни меня, ни мессира Тибо, только графа Бретонского и его людей. И они схватились за лица… они ослепли.
Бланка медленно кивнула. Нечто подобное она и представляла себе – несмотря на то, что Луи, насколько она знала, никому не рассказывал, что именно случилось той ночью, слухи о божественном свете, поразившем преступников, поднявших руку на королевскую семью, уже успели добраться до самого Ватикана. Но пока не было доказательств, ход делу давать не стали – впрочем, де Рамболь недвусмысленно намекнул Бланке, что это один из вопросов, требующих разбирательства. Было ли это обещанием или угрозой, она пока что не знала.
И, отставив в сторону дела земные… что, во имя Девы Марии, произошло с её сыном?
– Господь оградил нас, – сказала она, сжимая руку Луи. – Я молилась в ту ночь, и вы молились, и брат доминиканец молился за нас. Чему тут удивляться?
Луи закусил нижнюю губу, на мгновение обнажив маленький белый клык. Зубы у него хорошие, ровные, крепкие, и оттого улыбка приятная и яркая – это тоже важно для короля, который хочет, чтобы его любило простонародье. Но клык, прихвативший бледную детскую губу, внезапно показался Бланке излишне заострённым, почти хищным.
– Вы думаете, матушка, это был свет Божий?
– Конечно. Что ж ещё это могло быть, если поражены им были только грешники?
– А мы с вами разве не грешны, матушка?
Бланка растерялась из-за серьезности тона, с которой он задал этот вопрос. Потом положила ладонь ему на темя.
– Вы исповедались перед коронацией, – напомнила она. – И Тибо тоже, насколько мне известно. А мы, все остальные, сидели в карете и не могли видеть…
– Вот именно, матушка! – воскликнул Луи с досадой и смятением, вскакивая на ноги. – Вот именно! Вы не видели! И мессир Тибо, и брат Жоффруа, и даже Моклерк со своими людьми – никто из них не видел этого света! Но разве Божественный свет не видят прежде прочих те, кого он поражает? Разве не видел его апостол Пётр на дороге в Дамаск? Как так может быть, чтобы одни увидали знамение, а другие не увидали?
Вот что его тревожит. Он чувствует, что здесь что-то не так. Что-то случилось с ним, с её мальчиком, что-то мучает его – нечто, чего Бланка не могла понять. А она малодушно посвятила себя мирским делам, земным заботам, решив, что причина его уныния – всего лишь скука и нехватка свежего воздуха.
Но, может быть, так оно и есть? Он ведь ещё дитя. А у детей богатое воображение.
– Луи, что в этом так растревожило вас? Ведь это был свет Божий, так или иначе…
– Вправду ли? – в отчаянии прошептал Луи – и отвернулся, пряча от матери опустошённое лицо. Он не договорил, но Бланка вздрогнула, поняв то, что он не решался сказать вслух даже сейчас.
Этот свет, странный свет, спасший их на пути из Реймса, казался светом Божьим, но вёл себя не так, как положено свету Божьему. А если не Божий он был…
