То чей же тогда?
Бланка ощутила, как по спине у неё бежит холодок. Но чувство было мимолётным и почти тут же ушло, когда она встала и шагнула к своему сыну, обняв сзади за поникшие плечи и развернув к себе лицом.
– Людовик, взгляните на меня.
Он взглянул. Она увидела в его глазах странный блеск – словно к ним подступали слёзы. Но самих слёз не было.
– Вы говорили об этом брату Жоффруа? – Он качнул головой. Бланка сжала его плечи чуть крепче. – И правильно. Не говорите никому. Даже на исповеди. Луи, я не знаю, что спасло вас от рук злоумышленников. Но твёрдо знаю одно: будь Господу неугодно это, Он не допустил бы вашего спасения. Будь Господу неугодно, Он не привёл бы нас в Монлери и не позволил бы укрыться здесь. Будь неугодно Ему, Он бы не привёл вас сегодня в эти покои и не вложил бы в ваши уста те слова, которые не смог найти Тибо, чтобы выразить народу, как мы нуждаемся в нём.
Луи с удивлением посмотрел на неё. Потом по его губам скользнула застенчивая полуулыбка.
– Вы думаете…
– Я думаю, что всё в руках Господних, Луи. Всё, что мы делаем, всё, что мы видим… и то, чего мы не видим. Быть может, те, кто не увидели этого света, были покараны слепотой не менее, чем Моклерк с его приспешниками. А вы, сын мой, были благословлены тем, что увидели сокрытое от других. И да будет так до тех пор, пока страна франков отдана в ваши руки, – сказала Бланка и поцеловала своего сына в лоб.
Улыбка Луи стала чуть шире, когда мать отпустила его. Бланка не знала, сумела ли в самом деле его успокоить. Но ей так важно было, чтобы он верил ей, верил всегда, во всём.
– А теперь сядьте, – сказала Бланка, опять опускаясь в кресло. – Сядьте и расскажите мне, чему в последнее время обучает вас брат Жоффруа.
Над окрестностями Монлери парила дымка. Солнце окрашивало её сусальной позолотой, пронзало тысячью незримых копий, и свет переливался, звенел, свет пел над зеленеющей долиной, над полями, дорогами, над небом, распахнутым настежь, словно сама эта земля гостеприимно раскрывала объятия перед теми, кто шёл по ней с песней и открытой душою – шёл к своему королю.
Бланка сидела в седле, верхом на рослой игреневой кобыле, лучшей из всех, что нашлись в конюшнях Монлери, и смотрела вперёд, на тающие вдалеке холмы. Туман наползал на долину, но здесь, над городом, пока ещё было солнечно, и редкое сочетание яркого весеннего света с далёкой пока ещё пеленой создавало дивное впечатление волшебного облака, принесённого сюда божественным дыханием. Из этого облака выходили люди – десятки, сотни людей. Бланка видела их: солдат и крестьян, мужчин и женщин, вооружённых палками и топорами, мечами и вилами, смеющихся, сквернословящих, увитых цветами. И все они пели – в едином порыве, не требовавшем согласования, так же легко, как дышали, так же свирепо, как взмахивали своим оружием, так же победоносно, как шли.
И каждая тварь земная с небесной птицей
Вторит деревьям, травам, полям, ручью:
Париж, король не может к тебе явиться —
Париж, скорей явись к своему королю!
«Недурно вышло», – думала Бланка, придерживая нетерпеливо фыркавшую кобылу, которая, будто чуя приближающуюся толпу, взволнованно взбрыкивала и тянула поводья. Но Бланка держала её крепко; она и этот народ, пением своим и своей силой озаривший долину, держала в узде, и от одной мысли о том, что говорили друг другу Моклерк, Филипп Строптивый и прочие смутьяны, когда услышали эту песню, у неё голова шла кругом. «Победила, – стучало у Бланки в висках прохладным, ярким весенним утром, когда она сидела верхом за воротами Монлери, окружённая теми, с кем и ради кого пускалась в этот путь. – Ты победила».
