Олег полез в карман, вытащил пачку «Казбека» и коробок спичек, прикурил – и тут же захлебнулся дымом от непривычки. Вообще-то он не курил, и даже не потому, что отец внушил это в детстве ремнем, а спорт тем более не совмещался с никотином. Как-то однажды в воображении он словно бы увидел себя самого со стороны – с клубами дыма, валящего изо рта и носа, и это показалось ему не просто смешным зрелищем, но глупым и бессмысленным занятием. И все-таки, из некоего юного форса, он сегодня купил в джанкойском буфете папиросы – как знак его глубоких переживаний. Словно никотин и впрямь помог бы справиться с нахлынувшими чувствами. Афродита ведь ушла в море навсегда…
В этом чудилась несправедливость бытия, свободно движущего неисчислимыми людскими массами как неким сплошным шевелящимся целым, в котором единички отдельных судеб никак не могли повлиять на этот общий закон – закон случайных встреч и неминуемых расставаний. Такое восприятие событий было характерно для Олега. Не зря ведь изжелта-седой преподаватель психологии Иванов, бывший доктор педологии, этой развенчанной в советские времена буржуазной псевдонауки, а теперь просто «неостепененный» доцент пединститута, прослушав ответы Олега на экзамене, изрек, добродушно потряхивая белой гривой: «Вы философ, Фокин…» И эта фраза была дороже очередного «отла» в зачетке. В конце концов, погоня за пятерками на сессиях – привычное занятие, что-то вроде спортивного соревнования, но слова экс-профессора врезались в сознание навсегда, потому что в них была мудрая усталая правда.
Олег швырнул щелчком пальца папиросу, и она кувыркающимся светлячком улетела с платформы в черноту ночи. В лицо били струи воздуха, в котором сквозь испарения пропитанных креозотом шпал все явственнее проступали иные запахи. То это были разнотравные ароматы скошенного сена, то почему-то ему казалось, что кто-то невидимый варит в степи на костре картошку, и ее сытный дух кружил голову и заставлял посасывать в опустевшем желудке. Но главным все же был нарастающий и волнующий своей непривычностью свежий запах моря. Невольно вспомнились строчки одного странноватого поэта, жившего в их городе и считавшего себя равным Есенину:
Там сейнера едва не тонут,
До верха трюмы загрузив.
И чайки стонут, чайки стонут,
Как руки, крылья заломив.
А море, падая лавиной,
Тысячетонною волной,
Гремит о хрящ береговой,
И пахнут камни пробкой винной,
Икрой и рыбьей требухой.
Хотелось различить именно эти запахи, пусть даже стихи были не о Черном море, а об Охотском. Какая разница, ведь моря всей Земли должны пахнуть одинаково, как пахнет Океан, частями которого они являются, как бы далеко ни были расположены одно от другого.
Когда товарняк изгибал свои сочленения на очередном повороте, рессоры скрипели ржавыми голосами, и казалось, что поезд не опрокидывается лишь потому, что не видно, куда ему лететь и где приземлиться впотьмах. Выпрямив суставы на прямых участках, эшелон убыстрял бег, как будто чуял приближение конца пути.
И точно, впереди замелькали дрожащие огоньки станции. Теперь поезд сбросил скорость и катил словно по инерции, из последних сил. За разъездными стрелками начались фонари, вначале редкие и тусклые, потом огней добавилось. Коробки вагонов на путях, платформы с кучами песка, думпкары и краны – все это не было похоже на городской вокзал. Где-то впереди машинист ударил по тормозам, отчего громыхающая судорога прокатилась с нарастанием, пока не достигла платформы Олега. Слегка тряхнуло, и наступила тишина. Немного погодя хриплой и сонной скороговоркой динамики возвестили: «Бригаде …кифорова… товарный… …надцатый… восьмой путь…»
