Достигнув примерно десяти метров до вершины, он распростер руки, показывая, что не скрывает оружия. Подойдя к Юбе бен-Малаку, он даже не удосужился поприветствовать его в соответствии с церемониями, принятыми у жителей пустыни, словно считая, что обсуждение продажи горстки рабов никак не изменит взаимного презрения и враждебности, которые они испытывали друг к другу.
Он лишь слегка склонил голову, показывая, что гость ему желателен, а затем сразу же обратил внимание на группу христиан, сидящих на скалах, закованных в цепи, молчаливых и настороженных.
Наконец, он тихо прошептал на ухо туарегу некую сумму, и тот едва заметно кивнул подбородком.
На этом все. Не было ни слов, ни жестов, ни прощаний. Человек в белом развернулся и ушел так же, как и пришел.
Сиксто Молинеро, казалось, лишился дара речи, и только когда Леон Боканегра толкнул его локтем, он хрипло пробормотал:
– Боже, помоги нам! Это был сам Марбрук!
– Кто такой Марбрук?
– Марбрук есть Марбрук; высшая власть фенеков на этой стороне континента. Садист и мерзавец, которому не хватит миллиона слов, чтобы описать его.
Только в конце своей жизни капитан "Морского Льва" признал, что его старый друг был прав: даже все слова, которые он знал, не смогли бы передать, насколько этот адский зверь в человеческом облике был ужасен и отвратителен.
Той ночью Сиксто Молинеро прощался с каждым из своих товарищей по несчастью, с которыми он делил заточение в течение этих месяцев. И хотя он старался казаться обнадеживающим, всем было очевидно, что он смотрит на каждого из них с грустью человека, который знает, что видит их лица в последний раз перед самой ужасной смертью.
Он не плакал, потому что пустыня давно иссушила все его слезы, но было видно, что мысль о том, что он снова останется без друзей, сжимала его сердце и перехватывала дыхание.
В конце концов, он спрятал лицо на груди капитана Леона Боканегры и еле слышно спросил:
– Почему я продолжаю цепляться за такую жалкую жизнь? Почему?
– Потому что, как ты сам сказал, это единственное, что у тебя есть.
– Я мог бы избавить себя от стольких страданий одним лишь смелым поступком.
– Я никогда не считал, что лишить себя жизни – это смелость, – возразил моряк. – Истинная смелость заключается в том, чтобы, как ты делал до сих пор, продолжать стойко держаться день за днем.
– И что это дает?
– Это дало мне многое, – ответил он искренне. – Ты научил меня тому, чего я не знал, дал советы, которые могут пригодиться мне в будущем. Ты даже нарисовал карту, с помощью которой я, возможно, обрету свободу. – Он указал на остальных. – И, как и мне, ты помог многим другим. И еще многим до нас. – Он положил руку ему на плечо и сжал его с глубокой привязанностью. – Возможно, твое предназначение в этом: быть утешением для самых несчастных.
– Грустное предназначение!
– Вероятно, не более грустное, чем мое. Ответа не последовало, потому что Сиксто Молинеро осознавал, что ужасная судьба его собеседника не могла сравниться с его собственной, даже если ему придется провести еще двадцать лет, хромая по пескам и камням пустыни.
Поэтому он просто позволил ночи пройти, наблюдая молча за теми, кто на рассвете уйдет из его жизни навсегда. С первыми лучами солнца он спрятался за большим шатром, как будто не хотел видеть, как уходят те, чьи лица могли оказаться последними друзьями, которых он видел в этом мире.
