Когда первый луч солнца коснулся вершины холма, фенек поднялся, чтобы передать туарегу тяжелый мешок, полный монет. Почти сразу пленники поднялись на ноги, осторожно начав рискованный спуск по извилистой тропе.
– Куда нас ведут? – спросил изможденный матрос, ставший тенью жизнерадостного молодца, каким был раньше. – Как долго эти грязные ублюдки будут заставлять нас идти?
Ответа не последовало, так как единственный человек, который, возможно, знал ответ, смотрел на них с вершины утеса таким подавленным и побежденным, что казалось, будто его ведут на заклание.
Когда караван достиг равнины, остальные фенеки уже были готовы к маршу. Первое, что бросалось в глаза, – это длинные плети из кожи, которые они искусно использовали, часто разрубая змею на расстоянии трех метров, не наклоняясь к ее телу. Им нравилось их использовать. Им доставляло удовольствие слышать, как плети свистят в воздухе или бьют по спинам рабов, словно этот звук был торжественным маршем, который позволял им чувствовать свою силу перед слабостью страдающей группы, шедшей стиснув зубы – от ярости или отчаяния, было неясно.
Начинался настоящий крестный путь.
Месяцы, проведенные в пути через огромные дюны эрга, бескрайние скалистые плоскогорья или монотонные реги с постоянными ветрами, лишь готовили к худшему. Сбывались опасения Сиксто Молинеро, который всегда предчувствовал, что самое страшное еще впереди.
И без сомнения, худшими из всех были фенеки.
Во второй половине следующего дня изможденный матрос-наблюдатель рухнул, не в силах сделать ни шага, несмотря на то, что его беспощадно хлестали кнутом. Тогда сам Марбрук, почти не дрогнув, наклонился и одним махом своего острого ятагана отсек ему голову.
Затем он приказал Фермину Гаработе привязать длинную веревку к окровавленным волосам своей жертвы, чтобы тащить за собой зловещий трофей, являя немой пример той участи, которая ждет каждого, кто ослабнет на этом пути.
Жутко было наблюдать, как дружеское лицо превращалось в бесформенную массу, когда оно ударялось о камни и кусты. И, возможно, если бы не крайняя усталость, вся команда старого "Морского Льва" набросилась бы на такого жестокого палача, даже если бы это было последнее, что они могли сделать в своей жизни.
– Шесть!
– Хватит считать!
Эметерио Падрон обнажил пожелтевшие зубы, которые начали выпадать из-за цинги, и пробормотал:
– Не переживай! Скоро кто-то другой будет вести счет.
Через пять дней они заметили крошечный оазис, где им позволили отдохнуть в течение недели, предоставив воду и еду, которых они были лишены долгие месяцы.
В окрестностях было много аддакс и газелей, и, так как фенеки умели обращаться с мушкетами с той же точностью, с какой владели кнутами, вскоре они обеспечили лагерь вкусным мясом. Это едва не вызвало у изголодавшихся моряков несколько случаев несварения желудка.
Марбрук знал, что делает: если бы он не дал им столь необходимый отдых, возможно, ни один из его рабов не выжил бы, а тогда все усилия и деньги, потраченные на них, были бы напрасны.
Дремать в тени, без голода и жажды, хотя и обливаясь потом и оставаясь скованными цепями, стало, без сомнения, последним из «удовольствий», которые выпали на долю почти всех членов экипажа старой «каракки». Ведь можно было представить, что эта горстка дряблых пальм, эти пыльные кустарники и этот жалкий лужок мутной воды отмечали границу между «обитаемым» миром и настоящим адом.
