— А ну, брысь отседова, — сердито сказала домовушка, едва увидав, как расстроенная девушка с унылым видом добавляет в горшок к щам свежерубленную моркву.
Леона замерла с доской в руках и озадаченно посмотрела на хозяйку, не понимая с чего та вдруг на нее ополчилась.
— Ну чего уставилась, — проворчала Верхуслава, спеша в ее сторону. — Иди давай от печи, пока все харчи мне тута не сквасила.
Сделавшись еще более угрюмой и недоумевая в чем вдруг провинилась, Леона понуро положила доску с остатками рубленной морковки на кирпичный шесток[1] и отошла подальше.
Торопясь к печи, домовушка махнула рукой, и по ее велению к беленой стенке приставилась небольшая лестничка. Верхуслава быстро поднялась по ступенькам, критично склонилась над горшком и, вдохнув кисловатый запах щей, помешала похлебку, пристально глядя на плавающие на поверхности оранжевые кусочки.
Она поглядела на доску, где еще лежала горстка морковки. Нахмурилась — не добрыми мыслями она напиталась. Домовушка распростерла над морквой крохотную ладошку да, став закручивать посолонь воздух, зашептала одной лишь ей ведомые слова. И вдруг махнула рукой в сторону печного огня, будто сбрасывая в него что-то, сжигая в очищающем пламени очага. В ответ ей раздался щелкающий треск углей.
Верхуслава подняла доску и чинно ссыпала в похлебку моркву. Помешала да, накрыв горшок, задвинула ухватом обратно в пышущее жаром горнило. Заслонка сама-собой подъела ближе и домовушка вставила ее в устье очага.
— Никогда не берись за стряпню в скверном настроении, — наставительно проворчала Верхуслава, спускаясь по ступенькам. — Каки мысли в голове будут, така и еда выйдет, така и сила от нее пойдет. Сготовишь с дурными мыслями, дак и харчи не вкусные выйдут, дурные — отравой для едока будут. Кто отведает такой стряпни тоже мрачный ходить станет. А то и сил от нее не наберет, а потеряет.
Леона ощутила, как ее накрывает стыд — вот бы Ружена с Добролюбом не прознали о ее оплошности. Меньше всего ей хотелось видеть укоризну в глазах доброго домового, не раз сказывавшего ей те же слова…
— Я знаю, — понуро ответила девушка. — Прости меня, Верхуслава. Забылась я…
Домовушка неодобрительно покачала головой.
— Иди уж, — уже мягче сказала она и сняла с низенькой печной полки небольшую глиняную кружку. — Посиди пока на лавке да еще отварчику выпей. Я тебе свежий уж сготовила — лишним не будет, пока сны твои наведенные не уйдут.
Она передала кружку Леоне и, с жалостливой улыбкой похлопав ее по руке, исчезла. Девушка, преисполненная благодарности за заботу и терпение, вздохнула, вышла из-за печного угла и уселась на лавку. Отвар был теплым и пряным.
Совсем скоро двери, ведущие в баньку, распахнулись и впустили стайку щебечущих и хохочущих девиц. Пахнуло распаренными травами, что девушки использовали для омовений.
— Леонка! — радостно воскликнула Лесяна, махнув рукой.
Леона приветливо улыбнулась.
— Ох, до чего ж пить охота, — пожаловалась Леся, прикладывая ладони к раскрасневшимся щекам.
— И меня припекло, — согласилась Зоря и без особой радости махнула Леоне рукой.
Они завернули в стряпушный кут[2], и из-за стенки послышался плеск воды.
Еще пара девиц, вышедших из баньки следом, мимоходом помахали Леоне и, продолжив весело шушукаться, быстро поднялись наверх.
— Ну, как? Не шибко Воимир лютовал? — сочувственно спросила Агнеша, присаживаясь рядом и выглаживая замоченные во время помывки кончики своих темно-русых косиц.
