– Эй, посмотри же на меня.
Борис, стоявший в это время возле широкой старинной кровати и размышлявший, куда бы пристроить цветы, взглянул на нее и опять все понял.
И погрузилась его рука в самую гущу букета, набрал он полную горсть сочных, прохладных, кажущихся в полутьме бордовыми, цвета свернувшейся крови лепестков и медленно стал ронять их на ровную, белую пустыню покрывала.
А потом была ночь.
В церкви Рита пыталась освободить свою душу от замужества с КВ, от обязанности ждать его, мучиться неизвестностью, строить предположения, страдать от его отсутствия, ненавидеть его и ждать его, ждать… Сейчас рвалось на свободу Ритино тело. Оно как бы получило волю и воспользовалось ею. И не было в их любви ни торопливого любопытства незнакомых тел, ни обжигающей неосторожности или, напротив, нежности, похожей на робость. Они растворились друг в друге, как будто каждый расступился, и стали они единым целым.
Всем телом Рита рвалась навстречу Борису, к его губам, чтобы не пропустить ни слова из тех, что он шептал ей, к рукам, мечтая целиком уместиться в его ладонях, к волнующему запаху волос, вкусу, твердым плечам, теплу. Рита подавалась вперед, желая почувствовать его всего, его тяжесть в глубине себя, и тут же освобождалась, чтобы самой овладеть им. Она огорчалась, если Борис медлил, и радовалась, когда он верно угадывал ее желания, иногда неожиданные желания. Рита то принималась причитать, бормотать что-то жаркое, бредовое, жаловаться и всхлипывать, то замирала, закрыв глаза, прислушиваясь к себе, к самостоятельной жизни своего тела. Дрожь, а затем судорога били ее мощными толчками, словно неподвластная ее воле сила рвалась наружу, мешала говорить: «Ближе, милый, ближе…» И он стискивал ее и, казалось, был всюду: снаружи, внутри, всюду, а для нее не было больше места. А что-то рвалось из нее, и ей ничего не оставалось – только кричать, и она кричала. И не слышала себя.
Потом, очнувшись, словно в ванне меда, почти без сил, она только и смогла выдохнуть: «Как хорошо, Беринг».
А Борис находил губами маленькие соленые капли на ее глазах, и они быстро высыхали. Беринг и Рита просто вернулись друг к другу. Как возвращаются домой, где давно ждут.
Рита так и не открыла глаз, когда говорила:
– Хочу ананасового сока. Холодного. И кофе.
Завтрак им принес вертлявый, уже немолодой человек в коротковатых брючках. Он напомнил Рите о несовершенстве мира в общем и о ее многочисленных проблемах, в частности. В завтраке, подаваемом в постель, есть что-то возвращающее в детство, вернее, напоминающее о детских болезнях. Так показалось Рите. Она вспомнила себя ребенком, заболевшим ангиной, только горло сейчас не болело, и она могла свободно глотать и говорить.
Она заговорила и неожиданно для себя рассказала Берингу все. Все, что было у нее в жизни тревожного и запутанного. О Косте Воронине, о его исчезновении, о людях с односложными именами, о новых знакомых с их вопросами, о страхе, отчаянии, молчащем телефоне, переезде, письме тете Юлии, туристической поездке, мэтре Оливье, завещании, сравнении почерков. Обо всем рассказала Рита, прижавшись к шершавому халату Бориса. Они так и не выбрались из постели после завтрака. А он слушал, почти не перебивая ее. Слушал, и взгляд его становился все серьезнее и строже. «Зачем тебе мои проблемы, Борис?» – хотела спросить в конце Рита, но вслух сказала только:
