Но на этот раз Ба была настроена добродушно, – может, успела успокоиться за три недели. Вышла из дома навстречу и сказала:
– Заходи, Машенька. Он там, в малине сидит под забором. И ужинать не дозовешься. Наверно, перегрелся в Крыму!
У всех счастливчиков с калитками в лесок, – у всех без исключения, – в конце участка вдоль общественного забора росла малина.
Вид у Носкова был такой, будто он действительно перегрелся. Он сидел прямо на земле и одной рукой держался за лоб. Увидев Моню, замахал ей свободной рукой и потянул на себя ближайший куст малины. Моня поняла, что надо пролезть к забору, пролезла и увидела спину Буланкиной – не очень далеко. Ноги подкосились, и Моня опустилась на корточки – прямо в крапиву, которую сначала не заметила, а зря: крапива в малине – неизбежность.
Недалеко от Носкова, через два участка, лесок заканчивался. Вдоль его границы тек ручей, а за ручьем начиналось поле. Кому надо было в поле, тот выходил из ворот, сразу поворачивал направо и шел по тропинке вдоль забора до самого ручья. Некоторые ухитрялись находить по дороге подосиновики, Моне ни разу не удалось. Зато она знала место, недалеко от Носкова, где у тропинки каждый год в мае цвел первоцвет весенний – желтенький такой. Больше он в леске нигде не цвел – только там.
В конце тропинки ручей было удобнее всего перепрыгивать. Но Буланкина, ясное дело, не тот человек, чтобы перепрыгивать ручьи. И она повернула обратно в лесок, но шла теперь не вдоль забора, а наискось, по траве. Значит, не домой.
– Я прямо не ожидал, что сразу получится, – прошептал Носков, присаживаясь рядом. – Стою, такой, рядом с малиной, выбираю, где устроиться, а Жаба р-раз мимо! Я даже спрятаться не успел.
Моня лизнула ребро ладони, ужаленное крапивой.
– Да уж…
– Куда это она? – шепотом спросил Носков, провожая взглядом спину Буланкиной.
– Наверно, к болоту, – сказала Моня. – А что это у тебя в канаве?
Канаву между забором и тропинкой вырыли тогда же, когда сколотили сам забор. Очень давно, Моня еще не родилась. Для того вырыли, чтобы весной талая вода стекала по ней в ручей. У ворот канава получилась глубокой и широкой, а ближе к Носкову мелела и сужалась, но все же через нее пришлось перекинуть мостик. И теперь под мостиком не то плескалось, не то кипело что-то белесое.
– Это же туман, ты что, не узнала? – удивился Носков уже не шепотом, а вполголоса.
– Надо же!
Моня привстала, чтобы получше разглядеть содержимое канавы, и случайно глянула в сторону ручья.
– Мамочки! – пробормотала она.
Над ручьем – или на ручье, – стеной стоял туман. Высотой стена была, как тогда, примерно до неба, и она уже начинала падать на лесок.
– Мостик! – вскрикнул Носков.
Моня перевела взгляд на мостик – и не увидела его: мостик затопило туманом, выпиравшим из канавы. Моня с Носковым одновременно вскочили на ноги – поднялся и туман по ту сторону забора. И очень быстро скрыл от глаз удалявшуюся спину Буланкиной.
– Ба! – заорал Носков.
– Ну, что, насмотрелся? – отозвалась Ба. Оказалось, она была рядом, просто в малину не полезла. – Давай ужинать. Сколько тебя ждать!
Вид у Носкова был самый, что ни на есть, насмотревшийся.
– Вот видишь, – сказал он Моне, – вовремя я вернулся!
Иногда Моне хотелось, чтобы их участок был где-нибудь в конце улицы, как у Носкова. Потому что мимо Носкова ходили и ездили только с одной стороны, и то редко, а мимо Мони – с двух, причем то и дело. А все из-за того, что когда-то дачные участки распределяли по жребию – кому какой номер достанется. И прадедушка вытянул четвертый, но это очень далеко от станции, за речкой, а Горбунка еще не было, и никто даже не подозревал, что он появится. Вот прадедушка и поменялся с кем-то на девяносто пятый, а участок с этим номером оказался угловым.
