прочь из столиц душа подранком птицы
назад рвалась туда, где родники…
но приходилось свечи зажигать
на подоконниках парижского устоя, ты думал: стоит…
забывалась мать… всему чужому становился стоек.
но я читаю снова между строк,
не находя характерного крика
в молчанье облаченного пробела… чёрно на белом!
боже, как черно!
гвоздь каждой буквы выколол мишенью
на первой повивальной простыне,
в которую тебя младенцем клали:
«не Каин – кто себя предаст…»
не корни отторгают…
ветром рвет чертополохи перекати-поля
в местах открытых…
извини, что на ты, Мураками
город оспу привил и отметил подпалиной рыжей…
в суете бесконечной общим выделил, сделал заметней.
с непогодой нелетней улететь бы
к бамбуковым лыжам, —
иероглифом в снег у предгорий, исхоженных Йети
ледяной акведук – родника пробивает усердье
шепот талой воды так же ласков,
как лад колыбельной…
подставляя ладонь, наполняешь её и предсердье
чистотой естества, принуждая быть:
грязи – отдельной…
вычленяя слова, оставляет утробные звуки.
из глубин доставая, многолетне сокрытое стоном:
АаааааАааааааа…
я также молюсь и пою точно также, Харуки,
извини, что на ты… ничего нет вульгарного в оном.
не-ко-му рассказать… ни-ко-го соплеменного рядом
тот, кто мог бы услышать, не рожден,
или трижды умерший.
знай… любовь не пройдёт, ей дана привилегия яда
не пройдёт, Мураками, время:
висельник, рядом повешен…
раскачав на ветру, милосердие рвало верёвки,
но они не дались, тонкожильного волоса плети.
тяготилась бы этим,
но Йотея снег к лыжам не вертким
уводил по тропе по следам одиночества —
йети… на две тысячи верст
за оплавленным огненным шаром,
называя не солнцем —
красной оспиной неба больного…
извини, Мураками, не касаюсь японского шарма,
ни герба и не флага, хокори твоего не кольнула.
откровение и только… ибо гений, имеющий мету
этой оспиной жжет не любого – излюбленных «Ею»…
говорить о любви, не нарушив молчания вето
я могу только с равным… с остальными, поверь мне,
не смею…
дай мне шифры иносказаний и ключи к их паролям.
я – почти без сознанья: кролик в шляпе Вернона.
статус лучшей арены подорву в этой роли,
повисая безвольно в крагах шумной Вероны.
и тогда, не доволен, город сдавший билеты,
расползется по швам плохо сшитого века.
тот, кому предназначен, обернется поэтом
и предстанет салонно сердцеед, а не веган…
дай мне шифры души однозначно и точно,
и, на чувства заточенной, пилой разделай.
раздели половинами каждый миг многоточий:
жизнь поэтова в них: не стесненная телом.
семизначной цифирью легко запомнив,
буду шифры вскрывать у сундучной тайны…
интересно не это: Вернон, он кто мне?
ибо тварь любую млекопитает,
интересно другое: каким был фокус
до побега из краги, держащей грубо…
сорвала гвоздь программы (включила logos)
появленье из шляпы считая глупым…
возникает мыслью, разводит руками, встаёт вопросам:
«несёт поток?»
очертив берегами, любым ответом себе – маяк…
на горе Елеонской на первый камень, опершись,
и забыв о том, в Гефсимании ищу две тени:
одна – твоя…
у меня лук и стрелы, и глаз мой зорок, я вижу даль
суета светской жизни, её покои всегда: не то…
иудей ли Иуда вопрос не мучит, успеть предать
он не сможет! до вашей встречи раздастся стон…
и, спасённый Спаситель
под сень оливы уйдешь один…
день моленья о чаше не этой чащей-тоской рождён,
может быть, не наступит! судьбе Иуды стрелу родив…
у меня лук надёжный, и глаз мой зорок:
пролью дождём!
хватит каждой иуде… под сень оливы уйди в чертог!
