– Ну как грустно! – почти заплакала она. – Что ни скажете, все хуже и хуже. У вас же два сына, с ними все хорошо?
– Вот только что ехал в электричке и вспоминал о них. У детей все нормально – один живет в Штатах, другой в Германии. У обоих свои дети и вполне милые жены.
– Вот, отлично, – одобрила его студентка. – И все-таки, Горислав Игоревич, колитесь, что такое?
– Правда хочешь узнать?
– Да, да, хочу, хочу, потому что вы – мой любимый педагог. А это еще надо заслужить.
– Смело, – кивнул он. – Хорошо, уговорила. – Горецкий выбил из пачки еще одну сигарету, зацепил ее губами, щелкнул зажигалкой. Затянулся, выдохнул в сторону дым. – Точно хочешь?
– Издеваетесь?
– Но, возможно, я скажу такое, что твоим юным ушкам будет неприятно услышать. И сердечко твое поначалу наполнится обидой.
– Ничего, перетерплю.
– Уверена?
– Ага, господи профессор. Тем более что только поначалу.
– Хорошо. – Он задумался, потом улыбнулся: – Я очень-очень устал. И очень-очень разочарован во всем. И меня ничто не радует. Я давно удивляюсь тем своим пожилым ровесникам, которые еще чем-то горят, а то и прямо пылают, увлечены своими студентами, что-то горячо объясняют вне лекций, охотно делятся накопленными знаниями, выступают на симпозиумах и прочих научных собраниях. К чему все это, если все катится в бездну? Если не к черту. И знания, и дружба, и сама жизнь. Думаешь, я шучу? Утрирую? Не-ет. Я искренен как никогда, милая девочка. С полсотни написанных мною монографий и пара книг давно опротивели мне. Да, Юленька, да-да-да. Это не значит, что они плохи, нет. Они опротивели мне, автору! Чужие книги опротивели тоже. И если я открываю свои, то лишь потому, что читаю по ним лекции. Но для кого я читаю и зачем? Студенты тоже не вдохновляют меня, я просто играю роль доброго педагога.
– Печально это слышать, Горислав Игоревич.
– Я тебя предупреждал. Играю роль, а сам думаю, когда же закончится эта лекция и все вы смоетесь с глаз моих.
– Как ужасно все то, что вы говорите мне…
– Я же сказал, что будет неприятно. А все потому, что никто из вас не способен понять своего учителя.
– Нет? – пролепетала она.
– Ни на йоту, – покачал он головой.
Ее губы вдруг дрогнули.
– Даже я?
Горецкий неожиданно улыбнулся.
– Нет, Юленька, не ты.
– Что это значит?
– Ты – крохотный маленький лучик, пробившийся ко мне через завесу свинцовых туч. Ты, Юленька Головлева, моя милая студентка и умная девочка, совсем другая. Очень живая, всегда неожиданная в суждениях, ты как раз, мне кажется, немного понимаешь меня.
Она тоже улыбнулась:
– Всего лишь немного?
– Немного потому, что ты еще юна. Но душа человека взрослеет – у иных не по дням, а по часам. – После очередной затяжки он добавил: – И еще одна правда. Может быть, только ты и доставляешь мне хоть какую-то радость в этом кошмарном мире.
– А это не перебор, учитель? Как-то вы чересчур сильно раскачали маятник.
– Я же говорю: ты оригинальна в своих суждениях. И тебе пока всего девятнадцать лет. А что дальше будет? Но это лирическое отступление, Юленька. Самое главное в том, о чем ты сама сегодня напомнила мне. Я преподаю два исключающих друг друга предмета, девочка, вот почему я несчастлив. И больше не верю ни в один из них. Когда-то древние Афины были столицей философии, но спустя века, во времена апостола Павла, когда он странствовал по миру, ее выродившиеся мудрецы превратились в обычных умников-болтунов, собиравшихся на рыночной площади и чесавших языками от рассвета до заката. Вот как сейчас, во времена таких же пустомель. Что до богословия, оно тоже выродилось – в перемалывание догматов. И те бессмысленно точат лясы, и эти.
