Через три дня позвонил Боря и оставил сообщение. В нем говорилось, что Фира умерла, не выдержав операции. Ее не смогли вывести из наркоза. Хирурга Боря не винил: Фирин организм был совершенно изношен. Похороны послезавтра.
Я не успела приехать на прощание, потому что по случаю первого снега такси опоздало на пятнадцать минут, к тому же дорога заняла вдвое дольше обычного. Когда я добежала до могилы, толпа людей уже стояла кольцом вокруг закрытого гроба. Я так и не увидела ее в последний раз.
Когда все стали расходиться, я узнала многих в лицо. Здесь был врач-стоматолог Мартин, к которому Фира отправила меня лет пятнадцать назад («Он лучший в городе, Анечка, лечит и даже удаляет зубы совершенно безболезненно. К тому же он любитель оперы, будет петь арии и не даст вам заскучать!»). Здесь был пластический хирург, который собирал лицо Алекса после аварии («Так смешно, что больше всего на свете Скотт любит рыбу, хотя из-за имени ему положено обожать стейки, вы не находите?»), здесь были дирижер местного симфонического оркестра с супругой, здесь был известный русский пианист и многие, многие другие. Все плакали и говорили тихими голосами. Я подошла к Боре и впервые заметила, что он стал совсем седой. Я крепко обняла его и постояла так минуту. Потом подошли Борины друзья и повели его к машине. А мне все казалось, что я должна еще что-то сделать, и я ходила туда-сюда по центральной аллее кладбища. Многие останавливались и предлагали довезти меня до ресторана, где будут поминки, но я отказывалась. Я дождалась, когда все разъедутся, и вернулась к Фире, чтобы сказать ей на прощанье: «Ай лав ю».
Вика первой заметила течь. Она всегда все видит первой: такая у нее особенность зрения. Выходит, зря мы ездили за тонкой бумагой для декупажа и белой краской, чтобы приукрасить и вписать в садовый ансамбль старую большеротую лейку. Сброд глиняных горшков, укрытых цветной пеной анютиных глазок, нежной лавандой и душистым розмарином, не принимал в свои ряды жестяную приземистую лейку, оставленную прежними хозяевами в придачу к битым совкам, кривоватым грабелькам и ржавому секатору с тугой пружиной. Все это наследство, по лени не прибранное в сарай, уж несколько лет дожидалось бесславного конца.
Лейку же было решено отмыть, перекрасить в белый, чтобы выгодно подчеркнуть аппликацию цвета индиго, и покрыть антипогодным лаком.
– Теперь ты сможешь поливать свои сорняки из хорошенькой леечки и не волочить за собой тяжелый шланг, – сказала Вика.
Когда лейку оторвали от влажного насиженного круга, оказалось, что в двух местах лейкино днище отстает от туловища, и операция по спасению вряд ли имеет смысл; легче новую купить. Лейку придется снести в сарай, а еще лучше – сразу на помойку, по вторникам, кажется, приезжает грузовичок за железным ломом.
Наутро мы вышли на террасу и сели пить кофе, пока не очень жарко и сад свеж и благоухает. Одновременно взглянули на лейку, обреченно ожидавшую вторника у задней калитки. Синхронно вздохнув, мы разошлись по делам: надо было отыскать жесткую щетку, которая дочиста ототрет шершавые лейкины бока, кисточки для краски и аэрозоль с ядовитым декупажным лаком. Жестяная простушка будет выступать в новом амплуа: наполнив лейку свежим грунтом, я посею в ней базилик. Простой зеленый, тайский фиолетовый и индийский туласи. Вика утверждает, что именно он угоден несравненной Лакшми.
