Я смотрела на нее во все глаза, достраивая картинку, читая между строк, подставляя имена и даты. Как же ей, должно быть, одиноко здесь, если она так охотно со мной общается. Фира ведь не говорила по-английски, совсем, кроме «здрасьте-спасибо», она ничего и не могла сказать. Ну еще «ай лав ю».
Так у меня появилась подруга.
– Как ты думаешь, сколько ей лет, ну примерно? – спрашивал Алекс.
– Не знаю. Семьдесят? Если Боре хорошо за сорок, то ей где-то шестьдесят пять или шесть. Или что-то около.
Я называла ее Фира Михайловна, ей это, мне кажется, нравилось. Очень скоро я рассказала ей свою жизнь, что было, в общем, нетрудно. Мы довольно редко встречались, но по телефону говорили часто и подолгу. Однажды Фира пригласила нас в гости. Жили они в недалеком пригороде, в красивом доме рядом с Массачусетс-авеню. Фира Михайловна провела нас в гостиную и усадила в круглые замшевые кресла. В доме все блестело, сияло и пело. Не только классическая музыка из тихой колонки, а и вся мебель и убранство. На стенах много фотографий. Юный Боря в белом халате со стетоскопом, руки в карманах, на лице строгость. Боря во фраке у рояля, рядом два пожилых музыканта, скрипач и альтист, они уже расчехлили инструменты, но играть не начали, только разговаривают о чем-то смешном и приятном.
– Это Борин отец и наш друг, альтист, я вам рассказывала.
– Да-да, я его узнала.
В гостиную входит Боря, не во фраке, но в костюме с галстуком, несет бутылку с вином, разливает в четыре бокала. Фира говорит:
– Боря, может быть, Анечка не будет пить вино, надо же спросить у человека.
– Да, я не буду.
– Вы совсем не пьете вина?
– Я обычно пью, но пока мне нельзя
Фира улыбается мне и подмигивает:
– Еще месяцев семь нельзя, так ведь?
Я смотрю в изумлении:
– Откуда вы?.. Когда же я успела сказать?
– Ну что, разве все нужно говорить? Я сразу поняла, как вы в дверь вошли, у вас такое сияние на лице!
Однажды случилось ужасное. Алекс уехал в одну из своих военных командировок. Я так не хотела, чтоб он ехал, но отговаривать не стала, знала, что для него это важнее всего. Он любил свою работу именно из-за таких поездок. Тогда шла война в Югославии, и Алекс должен был ехать на фронт, была его очередь освещать события из «горячих» точек. В такие командировки отправляли именно молодых бездетных журналистов. Учитывая, что у нас через три месяца должна была родиться дочь, это, скорее всего, была его последняя такая поездка. Он собрался за час, сказал, что уезжает максимум на неделю, и отбыл. Я даже не поехала в аэропорт, он настоял. Долетел до Белграда, сразу позвонил и обещал впредь звонить каждый день. Это обещание было совершенно выполнимо даже в те времена, когда мобильный телефон еще был редкостью, потому что военные корреспонденты возили с собой спутниковые телефоны для связи со штабом в любых условиях, из любой географической точки. Тогда они были огромные, как чемоданы. Я спокойно легла спать.
Алекс не позвонил ни завтра, ни послезавтра. Он просто пропал. В вашингтонском офисе не могли ничего сказать, настойчиво советовали не волноваться и обещали сообщить, как только будут новости. В парижском офисе тоже ничего не могли сказать, но связали меня с бюро в Белграде. А там я и узнала, что от Алекса никто ничего не слышал уже более суток.
Я засобиралась в Белград. Звоню в авиалинии, чтобы купить билет, жду полчаса на холоде и слышу второй звонок. Это Фира звонит, потому что «ей что-то неспокойно». Она меня отговорила лететь немедленно, просила подождать до утра. Я согласилась, решила, что с утра первым делом поеду прямо в аэропорт и буду брать билет уже там. Глубокой ночью позвонил начальник Алекса и сообщил, что его нашли в хорватском военном госпитале. И что за ним уже полетели сотрудники из парижского офиса: им поближе. Я не отправилась в Хорватию только потому, что меня насильно удержала Фира, она сидела на моем новом диване и держала меня за руку. А Боря носился вокруг.
