Читать онлайн Керим Волковыский - Лиственница



Автобиография

Я родился в Москве в 1947 году, а в трёхмесячном возрасте родители перевезли меня в разрушенный после войны город Львов, освобождённый (почти) от немцев и от евреев.

Рос в окруженье польско-украинских детей, с которыми рвал фрукты на чужих участках, швырялся камнями и бегал на соседскую Цитадель собирать патроны, неразорвавшиеся гранаты и ещё подсматривать за проводившими учения красноармейцами. В городе пошаливали бандеровцы, и молодая советская власть была вынуждена вновь истреблять одну часть народа, чтобы другая его часть могла радостно трудиться и не подыхать с голоду.

Первая прочитанная мною книга – «Лис Микита» Ивана Франко. В первой молитве я обращался к боженьке на французском языке и попросил его помиловать неверующих папу, маму и тётю Риту.

В 55 году семья переехала в Молотов. Я заболел холециститом. Город переименовали обратно в Пермь.

Читал Пушкинские сказки, ныне прочно забытый роман Овод и не менее допотопного Майн-Рида. Жюль Верна не любил. Больше всего любил Лермонтова.

В 14 лет написал странное стихотворение1, которое, будучи редактором школьной стенной газеты, в ней же и поместил, за что был на следующий день вызван к директору.

Директор, Софья Владимировна Марципан, грузная дама, с отёчными ногами и задумчивыми глазами профессиональной стукачки, плюхнувшись на стул, спросила меня после некоторого молчания: «Ну что ты такое пишешь Волковыский. Тебе 14 лет, о какой молодости идёт речь. И потом откуда у тебя этот блатной жаргон?»

Дальше её понесло на политику, на «догнать и перегнать Америку», на кукурузу; не забыла подкованная дама упомянуть и Гагарина. Через полчаса, потная и красная, она замолчала также внезапно, как и начала; положила мне свою жирную руку на голову и грустно сказала: «Иди». К чести Софьи Владимировны надо сказать, что о происшествии она моим родителям не сообщила. А кому сообщила, я естественно знать не мог.

Больше стихов не писал. Год. Участвовал, по настоянию родителей, в мат-олимпиадах, а по настоянию марципанши, которая была по совместительству нашей учительницей литературы, читал отрывки из лермонтовского Демона, со сцены районного Дома Культуры.

В 1964 году, по окончании школы, поступал в МГУ на мехмат, не поступил, учился полгода в Перми, а потом в Ташкенте, куда никак не успокаивающаяся семья снова переехала. Начал по новой писать стихи. Писал о пыли, о далёких снежных горах, о летнем зное, о зеленеющих полях и об овечьем сыре. Бойко цокавшие мимо нашего дома по асфальту ослики тоже поражали моё воображение.

В Ташкенте я пережил половое возмужание, первую любовь, получил письмо от Беллы Ахмадулиной, разочаровался в моем кумире Вознесенском, после того как прослушал его бездарные стихи «Помогите Ташкенту», которые он провыл гнусавым голосом в большой университетской аудитории.

Да, землетрясение. Оно многое изменило в моей жизни – нас перевели в Москву, где я и закончил учёбу, в ставшем, наконец, доступном МГУ. В Ташкент больше не вернулся, но сохранил к нему на всю жизнь горькую безоглядную любовь.

В Москве я то сужал, то расширял свой кругозор, научился пить, материться (вслух), танцевать твист; часто влюблялся, иногда хулиганил, а два раза меня даже приводили в милицию; в политике активно не участвовал, скорее всего просто жил, познавая себя и других. Стихи писал мало и плохие; пару раз встречался с Ахмадулиной; продолжал любить Хлебникова и Мандельштама, к Бродскому слишком пылкой симпатией не проникся. Увлекался кино.

По окончании вуза устроился на работу в НИИ АН СССР, под Москвой, где и проработал благополучно десять лет. В Черноголовке, так назывался посёлок городского типа, куда меня закинула судьба, я работал спустя рукава, занимаясь в основном киноклубом и писанием статей о кинематографе; иногда писал стихи, которые зачитывал двум-трём друзьям за чашкой чая. Не печатался и не помышлял о таком деле.

В 1981 году женился и уехал в Швейцарию, где тихонько проживаю до сих пор. Жена умерла. Дочь живёт в NY. Остепенился. Стихов в Швейцарии почти не писал. Два года назад я начал писать прозу. С лета 2012-го переживаю, благодаря (виртуальному) знакомству с замечательными пермскими филологами и необыкновенными людьми Мариной & Владимиром Абашевыми, творческий Ренессанс. Начал снова писать стихи, за которые не стыдно. Все.

Керим Волковыский
10 ноября 2013, Цюрих

Затянувшаяся юность

"От одиночества не спрячусь…"

От одиночества не спрячусь.
Что делать – вовсе не придумаю.
Живу, как Богом мне назначено:
Беспечно, но благоразумно.
Затягиваюсь сигареткой.
В душе надеюсь на удачу.
И сам с собой, как птица в клетке,
О чём-то радостно судачу.
* * * * *
Черноголовка, 1973

"То ли будет в декабре…"

То ли будет в декабре.
Шаг задумчив и чудесен.
В снежной крошке воздух весел,
Лёд таится в серебре.
Пелось утром. Шум в лесу.
След свежей, чем вспышки белки.
Снег слепит. Глаза, как щёлки,
Мнится – не перенесу.
Перенёс. Напротив снег
С ветки сорвался смолистой.
Глухотой отмечен выстрел,
Грузный выстрел снегом в снег.
Но к волнению ресниц
В мелкой суете воздушной
Все остались равнодушны,
Мальчик, вдруг замёрзнув, сник.
Что за мальчик? Снежный вздор,
Сосен рыжие проделки,
Сплошь колючие иголки,
Бестолковый разговор.
О, хитреющий двойник,
Пересохшей палки-ёлки
И обманной белой белки
Неумелый ученик.
* * * * *
Черноголовка, 1971

Простуда

Память моя умерла.
Больно царапает рот
Острый осколок стекла.
Кровь по губе течёт.
Не загустела пока,
Капельку крови слизну
Кончиком языка
И проглочу слюну.
Боже, но как же так?
Рыбка в мутной воде,
Мой путеводный знак,
Исчезла, и быть беде.
Кто-то сюда идёт
По дырочкам потолка.
Что-то произойдёт,
Знаю наверняка.
А может, неясный страх —
Всего лишь мелкий испуг.
И рыбка бьётся в руках —
Жалобный влажный звук.
А что, если переплыв
Этот бездонный день,
Я выживу, полюбив
Мою смешную болезнь.
Тише, быстрей на дно,
В тонкую мякоть сна.
Кто-то чужой давно
Подслушивает у окна.
* * * * *
Черноголовка, 1972

"Тяжёлое расплывчатое солнце…"

Тяжёлое расплывчатое солнце.
Чужое слово – камешек во рту,
Воздушную тревожит немоту.
А день – густой, невероятно сонный.
И если я случайно не усну,
Ленивый пережёвывая полдень,
То мне, наверное, удастся вспомнить
С тобой не проведённую весну.
* * * * *
Черноголовка,1973

Описка

I
Тёмная важная ласка:
В глубинке осени тихой
Происходит тёплое утро,
Сладкая убылка на устах.
Ах, улыбка! Ну, сонный, глубый,
И людей войлочная прослойка…
Тсс… ты помнишь, как сегодня ночью —
Один? И молоточки фортепьяно.
II
То не случайная ошибка —
Ведь что ни скажешь – ошибёшься.
Так почему ж всю ночь боишься:
А вдруг отыщется лазейка?
III
Небеет, светло-серый днится,
И вся зелёная страна
В мои вливается глаза —
Kрылом махающая птица.
* * * * *
Черноголовка,1973

"Ласковый голод…"

Ласковый голод
Злую страну съест.
Красное солнце
Горький проглотит дым.
Только и радости
В вечернем озере дум
Едва услыхать
Чей-то беспечный свист.
* * * * *
Москва, 1972

Два стихотворения

I
Ранка замерзающего неба розовей,
чем самая студёная синь.
На лице у перепуганного мальчишки
губ распускающихся вспыхивает багряный куст.
Чем длиннее строка, тем дышать мне легче,
тем мой голос звучит ровней,
Тем сильнее я тебя помню. И так крепко люблю.
II
Я пробую спасти оставшееся,
не тронутое жизнью время.
И всё ищу себе пристанище,
как будто Бог мне не дал имени.
Как роза – небо остывающее;
пути к спасению неведомы;
Мои любимые – всякие люди, друзья, товарищи…
Я даже не смею спросить себя, где же вы?
* * * * *
Черноголовка, 1973

Между Остоженкой и Пречистенкой

Посвящается Рае Чернявской

Словно из холодной глубины
Выбираюсь из прозрачной тени,
Обступившей дом или растенье,
Влажным полукругом тишины.
Я сушусь у солнечной стены.
В голубом неясном отдаленье
Звуков золотистые сплетенья,
Как побеги гибкие, нежны.
Переулков ласковые сны,
Светлая безлюдность освещенья
Придают случайному движенью
Прелесть и степенность старины.
Тёмные дворы опоены
Застоялым воздухом забвенья.
И в своём глухом оцепененье
Прошлому торжественно верны.
«Здесь дома на слом обречены», —
В близоруком щурюсь сожаленье,
Но в спокойной ясности прозренья
Брызги слов – лишь капельки слюны.
В ожиданье смерти и весны
Я коплю целебные мгновенья,
Долгие бесцельные круженья
В переулках милой старины.
* * * * *
Москва, 1975

Восточные реминисценции

I
Очень люблю ребячливое чванство
Стариков, собирающихся у мечети.
Я довольно часто их встречаю,
Если гуляю по утрам.
Может статься, я пройду сегодня
Чуть далее по дороге, чем обычно,
И тогда обязательно случится
Что-нибудь, что изменит мои планы.
Например, пригласят узбеки
На ослике поехать на базар.
Или вдруг тебя я увижу…
Но подумай, кому это нужно?
Так что лучше уж поеду на базар
И куплю себе кисточку винограда.
II
Не вмешивайся в жизнь цветка —
Разбита синяя тарелка.
Пол в мелких глиняных осколках,
И пыльный привкус на губах.
И тут же началась тоска:
Я понял, как хочу домой,
Где жёлтый зной накапливается с утра,
Пока солнце ещё не вылезло из-за гор.
Хочу туда, где властвует Коран,
А улицы, как я, косноязычны,
Где люди смуглые доверчиво-двуличны,
И минарет нам в утешенье дан.
Туда, где слово тёмное мне горько вяжет рот
И с лихорадкою мешается жара;
Туда, где жизнь – лишь спокойная игра,
А небо в Индию, в Китай, меня зовёт.
III
Рифмую каждое первое слово со вторым.
Правой ладонью закрываю левый глаз
– И не могу удержаться от смеха:
До чего же моя мама делается похожей на китаянку.
Стоило ей каких-то полгода пожить в Самарканде,
Чтобы, приезжая в Москву, говорить: «Ну и дикость!»
Впрочем, всем известно: Средняя Азия – это ворота Китая.
IV
«В крестьянской Грузии дожди»,
– сказала бы Юнна Мориц,
а я вместо этого иду себе в серные бани,
смотрю как в переулке таксист раздавил курицу
и как свистят разъярённые курды,
как топят туристов в Куре деловитые горожане; .
я пробираюсь на рынок,
пропахший перцем тмином лакрицей и хмели-сунели;
пробую на вкус хурму орехи чурчхелу и спелые каштаны;
болтаю с продавцами на их тарабарском наречье;
и пока созревает вино моё в глубоких кувшинах
изображаю водопад в саду,
справа по выходу из тоннеля…
но никогда мне не стать красавицей Маргаритой.
V
Мораль чужого языка
Темна и необыкновенна,
Не потому ль столь благосклонна
Ко мне внезапная тоска?
И хоть я знаю как мне быть
С толпой навязчивых видений,
Лишь детством уязвлённый гений
Осмелится так поступить.
Забросив всё, он вдруг начнёт
Изучать небо над Самаркандом,
А ночью по звёздам без труда отыщет
Путь, ведущий к развалинам Гур-Эмира…
Ведь и поныне на всей земле нет города краше,
Богаче и величественнее столицы Тимура.
Судите сами: тысячи туристов
Толпятся на ладонях гостеприимного Регистана.
VI
Выброшу краски из плоской жестянки
такой акварельной.
За змеем воздушным помчусь
и повисну на проводах.
Ах, мне не хватает дыма и глины Ташкента,
необъятного неба его и пустой пиалушки в руках.
* * * * *
Тбилиси – Москва – Ташкент, 1975/1980

Чужая речь

Нас музыка от гибели спасёт.
Так мнится, но, увы, надежда тщетна.
Рассеянное небо безответно,
И тишина над облаком плывёт.
За лесом тает день. Стремится лист
К земле. О, терпкое безмолвье.
Чу! сумерки стоят у изголовья,
И, засыпая, слышу тонкий свист.
Но не пойму – кто там скребётся в дверь:
Гость италийский, мышь или блудница?
Иль это сон златой по мне струится,
А грудь сдавил мохнатой лапой зверь?
Слабеет время, и чужая речь
Беспомощному горлу неподвластна.
Немыслимейший изо всех соблазнов,
Но в немоте я обречён стареть.