Амброзии и плети хлестали тела, и вазы наполнялись оргазмическими вздохами, в коих черные жала были самой искусительной и развратной любовью. Руки, связанные веревками, сочились кровью, изнемогая от затянутых узлов, и мрачные импульсы цветочных букетов возбуждали вибрациями набухший почками ядовитых плодов эфир. Их плен был порочной ловушкой, истязание – гнусным отродьем воображения, овитого фруктовыми лозами и стеблями дьявольского плюща. Самые гнусные фантазии и самые густые, вязкие, как капли переспевшего фрукта, желания ублажали кладбища, которые в навязчивых потусторонних удовольствиях бутонов наслаждались экзекуциями и их беседками из кожаных ремней и железных доспехов корсета. Пышные, соблазнительные формы, подчеркнутые мистической волей плетей, расползались, как ползучие твари, чья агатовая, паучья мохнатость переливалась наготой порочных узурпаций. Они стягивали талию наисладчайшими из пыток, когда она, изогнутая в безнравственном и дивном наслаждении, корчилась среди блаженной ласки палачей. Кара, любовница плотской чувственности, распускалась бутонами хищных инстинктов, и потенции ее бордово-красных экзекуций адски пылали, покоряя кафедральной соборностью комнаты пыток, украшенные красными свечами и запрещенной атрибутикой. Ее плотоядные желания алели среди библий и табу, глумясь коррумпированной красотой порнографии над аскетичной, строгой мессой.
Черные ветви дерев, искореженные алым светом, тянулись к облаченной в красное платье фигуре, которая распухшими от блаженства розовыми плодами губ, сочащихся кровью, приникала к распаду, блаженствующему среди черного, окутанного святотатством салона. Он, как огромный хищный бутон, убийственно смыкал свои блудные, извращенные лепестки, оставляя засос на бледно-розовых телах, что покачивались из стороны в сторону, зависая в воздухе на веревках подобно уязвимым жертвам, скованным властью жестокой, властной паучихи. Изгородь из живых цветов ласкала мрачными конвульсиями притоны фетишей, которые, распускаясь стонами, благоволили украсить корсеты алой росписью паутины. Жестокие ловушки распахивались, любовно клацая челюстями, бутонообразные капканы коих цвели, ублаженные падкими девиациями совершенной любви.
Катаны рассекали плоть, устремляясь навстречу греху, как неистовые любовники, задушенные на постелях из лепестков роз жесткими жгутами кнутов. Их страдания горели демоническим огнем, прорываясь сквозь пунцовые ореолы сада, окунувшегося в кровь, – розы устремляли свои багровые бутоны к страстным поцелуям, когда скользкие стебли, как змеи, опутывали податливыми хвостами томные ловушки беседок. Трепет их балдахинов возбуждал самые запретные желания, а жала их скорпионьих лож разили скованные цепями тела, причиняя им боль и удовольствие, в которые они окунались, как в раскаленные ванны. Саркофаги изрыгали не пламя, но мятеж подъятых из могил роз, что возносились броней розовых бутонов и шипастыми кронами из стеблей к воронкам человеческих тел. Кладбища разили алыми вспышками усыпанные плодами усыпальницы, когда они, погрязшие в черных лоскутьях змеиной кожи, сбрасывали ее с крестов, обнажая руины цветущих жертвенников перед госпожой стервятников и жнецов, несущих ядовитую смерть. Веревки и ремни, вонзающиеся в кожу, были томным капканом садомазохизма, изнывающим в жадности, как и в любви, судорогой пряно-кровавого экстаза.
