Все это Бивень протараторил, вытянувшись в струнку, точно страж на параде, и Шелк, слегка пораженный новым прозрением, осознал, что непривычная прямизна мальчишки – подражание его собственной, а ясные карие глаза Бивня поблескивают почти вровень с его глазами.
– Ну а потом, – продолжал Бивень, – таких еще поприбавится. И новых ребят, и взрослых.
Шелк, вновь кивнув, мимоходом отметил, что Бивень сам уже вполне взрослый, с какой стороны ни взгляни, и притом образован куда лучше многих из взрослых людей.
– А еще, патера, не думай, пожалуйста, будто я злюсь из-за… из-за того, что ты с ног меня сбил, ладно? Толкнул жестко, конечно, но в том-то вся и забава!
Шелк отрицательно покачал головой:
– Нет, просто таков уж один из приемов этой игры. Становящийся забавным лишь в том случае, когда некто маленький сбивает с ног противника куда большего, чем он сам.
– Все равно. Ты, патера, был лучшим их игроком. Если б не играл в полную силу, подвел бы их, а так ведь нечестно. Все, мне пора, – подытожил Бивень, оглянувшись на распахнутую дверь в класс майтеры Розы. – Спасибо тебе, патера!
В Писании имелся стих касательно игр и преподаваемых ими уроков – уроков, вне всяких сомнений, важнее любых наставлений майтеры Розы, однако Бивень уже переступал порог класса.
– «Сколь ни верны весы, сооруженные рукой человеческой, дуновенье богов уравняет легкую чашу с тяжелой», – пробормотал Шелк ему вслед.
Фразу он завершил сокрушенным вздохом, понимая, что пусть на секунду, но опоздал с цитатой, и Бивень также опоздал к началу урока. Конечно, Бивень скажет майтере Розе, что задержал его он, патера Шелк, однако майтера Роза непременно накажет мальчишку, не опускаясь до выяснений, правда сие или нет.
С этими мыслями Шелк отвернулся от двери в класс. Задерживаться, слушать, чем обернется дело… к чему? Попробуй он только вмешаться, Бивню достанется куда сильнее. Как мог Иносущий остановить выбор на этаком растяпе? Возможно ли, чтоб о его слабости и скудоумии не ведали сами боги?
Если не все, то хоть некоторые…
Заржавленный денежный ящик мантейона пустовал уж который день, о чем Шелк был прекрасно осведомлен, однако ему требовалась жертва, причем не абы какая. Пожалуй, родители одного из учеников смогут ссудить ему пять, а то и десять долей карточки… а унижение, сопряженное с необходимостью просить взаймы у таких бедняков, – это авгуру только на пользу. Увы, решимости Шелку хватило ненадолго: стоило только, затворив непокорную дверь палестры, направиться к рынку, возникшие в воображении слезы детишек, лишенных привычного ужина из кружки молока с краюшкой черствого хлеба, смыли, унесли ее всю без остатка. Нет, так не пойдет. Придется торговцам предоставить ему кредит.
Придется, двух мнений не может быть. Когда он приносил в дар Иносущему хоть одну, хоть самую пустяковую жертву? Ни разу! Ни разу за всю жизнь, однако ж Иносущий в память о патере Щуке открыл ему безграничный кредит. Очевидно, именно так – лучше всего именно так! – и следовало расценить сегодняшнее событие. Естественно, расплатиться с Иносущим за все эти знания и за оказанную честь в полной мере он не сумеет вовеки, сколь долго бы ни усердствовал. Стоит ли удивляться, что…
Мысли Шелка неслись вскачь, длинные ноги ускоряли, ускоряли шаг с каждой минутой.
Да, верно, торговцы не верят в долг никому. Ни на единую долю. И авгуру в кредит не поверят, а уж авгуру, служащему в мантейоне беднейшего из городских кварталов, – тем более. Однако Иносущему отказать нельзя, а значит, придется им на сей раз уступить. А самому Шелку потребуется держаться с ними твердо, предельно твердо. Напомнить им, что в свое время Иносущий, как известно, почитал их последними среди людей – и, согласно Писанию, однажды (вселившись в некоего счастливца и ниспослав ему просветление) собственноручно задал им жестокую порку. И хотя Девятеро по праву могут похвастать…
