Она бы находилась с ним неотлучно. Но бывают, как говорится, обстоятельства непреодолимой силы.
«Утром, с первым трамваем я вернусь!» – успокаивала она себя по дороге домой.
Поручив сынишку маме другого малыша, товарища по палате предварительного заключения, с просьбой успокоить и переодеть его, если что. Этой маме, в отличие от неё, приехавшей с ребёнком издалека, разрешили ночевать в больнице…
Раннее утро.
Грохочет 20-й трамвай по пустынному, почти безлюдному городу. Тревога в душе нарастает… От Светлановской площади по 2-му Муринскому, вдоль девятиэтажки с магазином на первом этаже… Налево… Чем ближе к больнице, тем быстрее шаг, почти бегом к палате… Из-за двери – дикий ор и звук, похожий на шлепок. И – бесконечно несчастное, заплаканное лицо Павлушки. Он стоял, держась за оградку, мокрый весь – до лопаток. А в глазах застыли недоумение и обида.
Она не умела молиться… Иногда только ловила себя на единственном слове, звучавшем где-то в глубине сознания.
«Господи», – звучало не набатом, скорее метрономом, как пульс живой связи – живого нерва, оглушённого, но не убитого насовсем. Это могло означать «хорошо-то как!», изредка – «прости», но никогда «за что?». А в самую трудную минуту, когда перехватывало дыхание, в ней натягивалась тугая струна, и всё внутри замирало. Переждать, перетерпеть, выстоять, с уверенностью – помощь будет, спасение есть. Вот только люди… Как же так можно?
Палата основного пребывания была на втором этаже старинного особняка. Девять детей от полутора до трёх лет, привязанных к железным кроватям жгутами. Иногда казалось, что их не меньше девяноста… Порой, оставаясь с ними один на один, понимаешь, что тебе не справиться, как ни стараешься – петь, читать сказки, даже прикрикнуть на кого-то порой. Труднее всего было сладить с Димкой, любимцем нянечки – санитарки, полуторагодовалым крепышом. Казалось, что это существо не пробить ничем. Не имевшая выхода неуёмная энергия этого человеческого детёныша была мукой для того, кому приходилось укладывать спать детскую палату. Все только диву давались, о чём они журчали с пожилой санитаркой, вышедшей на работу после очередного запоя. Была у неё заветная мечта – усыновить Димку. Молодёжной части персонала она казалось совсем старой. На самом деле ей и пятидесяти не было.
Белый халат… Конечно, он идёт большинству женщин. Это про халаты врачей и медсестёр. Матерям по статусу был положен халат нянечки, санитарки, уборщицы. А это совсем другой коленкор, как говаривала прабабушка Павла. Но наличие спецодежды было обязательным условием присутствия в палате с больными детьми. Увы, шапочка сползала с головы, всё время развязывались завязки, и, даже не глядя в зеркало, можно было быть уверенной, что она не красит. Совсем. Никого. Мать Павлушки сама себе в этом облачении казалась подобием старой няньки. Хотя чаще всего она ощущала себя просто функцией, лишённой внешних индивидуальных признаков, но с тугой пружиной функциональной принадлежности внутри.
В палате было тихо-тихо, рано утром сон крепок даже у тех, кто почти лишён возможности двигаться днём. Обычных ночных сопений, кашлей, постанываний и бормотаний не слышно. Пашка любил просыпаться раньше всех. Он лежал, заворожённый этой тишиной. И ощущал себя в какой-то огромной, тихонечко баюкающей его колыбели – в самом сердце живого, сложного, но тёплого и уютного мира. Гармоничным дополнением был осенний стук дождевых капель о подоконники, всхлипывание за двойными рамами огромных окон. Вода с небес, словно купол, закрывающий мир от каких-то неисчислимых бедствий.
