Иван быстро оделся, умылся, сел к столу. Среднего роста, широкоплечий; светлые волосы его кудрявились, а загорелое, бронзового цвета округлое лицо оживлялось приветливым взглядом чуть прищуренных глаз. Густые пшеничные усы, закрывавшие верхнюю губу, завивались кверху. Усевшись на свое место, он заполнил своим широким телом весь угол комнаты.
На влажной от росы, тянувшейся к окну яблоневой ветви, вцепившись в нее острыми коготками, висели синицы и заглядывали в комнату.
– День-то – ни облачка! Хорошо бы постоял, – сказал Иван. Ты, Маня, не буди ее пока. К девяти придет и ладно. Успеем. Делай свои дела, без тебя управимся.
– Я, Ваня, прибраться хотела, Петров день завтра. В огороде пополоть.
– Вот и делай. Когда справится, пусть двое граблей захватит – трава тяжелая.
Он собрался, вышел во двор, подвязал к поясу сшитый из кожи чехол с точильным бруском, флягу с водой, привычно осмотрел, закинул на плечо заранее приготовленную косу и обернулся к Марье, стоявшей на крыльце, наблюдавшей за его сборами.
– С Богом, Ваня, – улыбнулась она ему.
Он махнул ей рукой и твердой развалистой походкой направился к калитке.
В конце деревни пропел пастуший рожок. С хлева послышалось нетерпеливое мычание.
– Щас, щас, милая, – Марья заспешила к корове, поднесла к ее черному шершавому носу корку хлеба, погладила ее широкий лоб, под ушами, шею, легонько, нежно хлопнула по спине: «Ну, пошла!»
Выпустив ее и закрыв ворота, она остановилась у калитки, наблюдая, как мимо в дорожной пыли с мычанием, блеянием шумно проходило стадо. Следом шел пастух Алексей – высокий худощавый парень с кирпичным от загара лицом, белыми выгоревшими волосами, торчавшими из-под старой фуражки во все стороны. Кнутовище лежало на плече, а волосяной конец длинного хлыста змеей вился в дорожной пыли.
– Тетке Мане мое почтение, – сказал он весело, махнув рукой возле уха.
– Здравствуй, Лешенька, уж и дудеть выучился. Слышу – дудит, вот, думаю, молодец.
– А что делать, приходится, – он кивнул на коров, – без дудки не собрать, любят музыку.
– Ну, доброго тебе пути. Куда приходить сегодня?
– К Четвертому ручью.
Марья прибралась в избе, прошла в огород.
Солнце стояло уже высоко в безоблачном небе, только по краям появлялись и исчезали белые тучки-барашки. В голубой выси щебетали ласточки. От реки приятно тянуло прохладой. Становилось жарко.
Деревня давно проснулась, обретала свою привычную, размеренную жизнь. С окрестных полей доносились голоса, храпы, ржание лошадей, тарахтение эмтээсовской техники. Дети постарше помогали в домашнем хозяйстве, а детвора высыпала на улицу, разбегаясь кто куда. Кто, усевшись на берегу реки в тени крутого оврага, дергал окуньков, плотвичек; кто, бродя по мелководью, искал раков, колол вилками мелкую рыбешку под камнями; кто со свистом, гиканьем, мелькая голыми пятками, летал на самокате или верхом на палке.
«Устоялась погода, вовремя, – подумала Марья, – надо теперь солнышка, надо».
Выполов гряду моркови и собираясь начать другую, она встала, распрямляясь в занемевшей пояснице, огляделась по сторонам – на другой стороне дороги, за кустами густых акаций, прятались мальчишки.
– Щас посмотрим, опять кланяться будет. Ну, цирк, сдохнешь от смеха, – услышала она их голоса.
Из-за реки донеслось громкое хрипловатое пение, больше похожее на протяжные крики:
Помню, помню, помню я,
Как мать меня любила,
