Литовский узник. Из воспоминаний родственников - страница 14

Вдруг за околицей широко раскатилась заливистая трель гармошки, зазвенел озорной девичий голос:

Я под горочку спускалась,

Не могла к ручью пройти.

Пойду к маменьке спроситься,

За кого замуж пойти.

И тут же в два голоса ответили ребята:

Ты пойди на ту реку,

Где пенька моченая,

Прилетит к тебе дружочек,

Как ворона черная.

Настя с Нютой подошли, когда танцы были в полном разгаре. Кружились пары, слышались веселые шутки, смех. У края дороги, возле столика с голубым патефоном, сидел на табурете деревенский гармонист Левка Родионов и, чуть склонив голову вбок, напустив на лицо меланхолию, играл «Барыню». Игривые переливы плясовой становились все громче, убыстрялись, зазывали в круг. За девчатами вступили парни, и поднялся такой топот, что слышно было с другого конца деревни. Старуха Палюлина глядела из окна на веселую пляску, бубнила под нос: «Вот оглашенные, не наработались за день, ноги, что ли, у них железные». Потом нарочито-сердитым голосом кричала через ограду: «Долго вы топотать будете! Медом здесь, что ли, намазано, неугомонные!»

Левка начал кадриль, и запыхавшийся Пашка Шишов подлетел к Насте. Пригласил, отошел напротив в свой ряд, только ей улыбнулся.

Перехватив ее талию правой рукой, Пашка легко, быстро кружил Настю в повороте. Она отклонила голову назад, полуоткрыв рот, тихо смеялась от чего-то, и Пашка не мог отвести глаз от ее милого лица.

Склонясь к самой гармони, будто вслушиваясь в ее напев, задумчивый, серьезный Левка без устали играл вальс, польку, мазурку, но чаше – любимую всеми кадриль. Затем опять завели патефон и полились напевные, мягкого ритма, звуки старого танго, песни Утесова.

Танцы еще продолжались, а Настя с Павлом, прогуливаясь, пошли по дороге через мост, свернули к омуту, сели на широкую доску нырялки у берега.

Угасающая заря золотила небо на западе, а на земле было еще светло, покойно. Плескала сонная рыба, шумела вода за плотиной, негромко разговаривали ребята на мосту. Белый туман сгущался над водой, синеватыми искрами мерцала мокрая от росы трава.

– Хорошо у нас, правда, Паша? – Настя чувствовала в душе какую-то необъяснимую, счастливую радость; все вокруг представилось ей невыразимо прекрасным, необходимым, как сама жизнь.

– Хорошо, – ответил он. – Или привыкли мы, а кажется, лучше нашего места нигде нет. Правда, другого-то мы не видали.

На плотине что-то бухнуло в воду, долетел сердитый хрипловатый голос:

– Не видишь куда даешь?! Правей держи!

– Савелий Петрович с Васькой. Поздно ложатся, все копошатся со своим хозяйством, – сказал Пашка.

– На-а-стя-а, я побежа-а-ла, завтра не опозда-ай, – донесся с другого берега голос Нюры; с пластинками под мышкой она спешила домой.

За плотиной шумела вода, пыхтел паровоз в лесу на железной дороге, коротко брехнула где-то собака, хлопнула калитка. Со скрипучим шорохом пролетела пара уток. Однако шумы эти не воспринимались как звуки, не нарушали царящую вокруг вечернюю тишину – глубокую, пленительную, с острыми запахами сырого тумана, дышащих трав, свежего сена.

Они шли вдоль деревни к ее дому, остановились у калитки под широкой темной кроной высокого клена. Настя прислонилась спиной к изгороди, посмотрела на светящиеся окна с белыми кружевными занавесками.

– Мама не спит, вяжет или шьет что-нибудь, – она обернулась к Пашке.

Настя смотрела на него, и чувство близости, любви наполняло ее сладкой истомой. Словно угадав ее состояние, тайное желание, Пашка потянулся к ней лицом, но, встретив светлый, чистый взгляд расширенно-зовущих глаз, остановился изумленный. Тогда она обняла его одной рукой за шею, поднялась на носках и поцеловала. Прижалась к нему на мгновение, оттолкнула, скользнула из объятий и побежала к дому. Обернулась, весело махнула рукой, засмеялась, и голубой ситец ее платья растаял в тени. Хлопнула калитка, отстучали по твердой дорожке ее каблучки, и все стихло.