Когда уезжал последний раз, обещал приехать еще, но так больше и не появился.
Навешал Марью и Павел Шишов. Женился он на третий год после войны, растил двоих сыновей, однако память о своей молодости, о Насте осталась в нем, и его тянуло в старый Антипов дом. Он снабжал Марью дровами, весной и осенью помогал с картошкой, но чаще заходил просто так, узнать, не надо ли чего, а то принять стаканчик-другой крепкой горьковатой браги, большая бутыль которой всегда стояла у Марьи под кроватью.
Здоровье ее понемногу слабело, убывали силы, их уже не хватало содержать прежнее хозяйство. Ее двор пустел, лишь несколько кур с драчливым краснохвостым петухом копошились и расхаживали по обширной усадьбе. Она сократила посадки до небольшой полоски картофеля, нескольких грядок овощей, остальное постепенно зарастало травой, дерном. Но свой небольшой палисад она содержала в образцовом порядке; следила за яблонями, кустами смородины (хотя большую часть сбора отдавала соседям), выращивала великолепные сортовые цветы – любила и умела это делать.
Потом появился Петька Грушин.
Он видел, как Марья часто пыталась задержать его у себя подольше, иной раз эти попытки своей открытой наивностью вызывали у него смущение. «Вот уйду, – думал он, – чего она будет делать, об чем думать?» – и он представлял себе черную осеннюю ночь, ветер за стенами безмолвного дома, одиноко присевшую на скамью старушку наедине со своими мыслями.
«Мам, я сбегаю к бабке, чего-то она просила», – говорил он матери. «Иди, иди, сынок, – отвечала она, – снеси ей заодно…» – и давала ему когда баночку меда, когда осьмушку чаю. Потом заглядывала в окно, смотрела на его уверенную, быструю походку, и радостная, теплая волна прокатывалась в ее сердце.
Сначала Петька стеснялся принимать эти Марьины приглашения, но потом, когда увидел, что она огорчается, даже сердится, ему стало неудобно отказываться. Да и как отказаться, если на столе чугунок исходящей паром рассыпчатой картошки и тарелка груздей, солить которые бабка была мастерица. Скользкие, белые, как свинина, хрустящие, с запахом чеснока, смородинного листа, они горкой возвышались в тарелке, маня к столу.
Петька садился на табурет под небольшую картину в бронзовой раме – это была хорошая копия с пейзажа Левитана «Март» – ее подарил Марье один охотник, живший у нее прошлой осенью.
А Марья садилась у окна. В запотевших темных окнах расплывались огни деревенских изб. От горевшей печи веяло теплом, где-то пел сверчок, на низком протертом диване сидел кот и намывал гостей. И Петька ощущал приятное чувство уюта, душевного покоя.
Марья всегда что-нибудь рассказывала. Хотя Петьке не все было интересно, слушать он старался внимательно. Он заметил одну странность в Марьиной памяти; это удивило его сначала. Годы детства, молодости она помнила живо, отчетливо, точно было это вчера. Мирную довоенную жизнь она тоже любила вспоминать, но годы последних десятилетий помнила смутно. Несколько раз Петька просил ее рассказать о том, чему сам был свидетелем, и обнаружил, что события, разделенные годами, представлялись Марье рядом, а действительно происшедшее одно за другим – разлетались на годы. «Не спрашивай ее о войне», – однажды сказала ему мать, и хотя как раз эта тема интересовала Петьку сильнее других, он никогда ее не касался.
– Баба Маня, а как раньше в деревне жили? – спрашивал Петька, наливая чай в широкое, облитое синей глазурью блюдце, поглядывая на спокойное лицо Марьи, на ее сухие жилистые руки, как они, чуть дрожа, маленькими щипцами кололи сахар на мелкие квадратные кусочки.
