Лоскутное одеяло (сборник) - страница 14

– Как здоровье?

Брат стал объяснять внутреннее строение человека. Иногда, отвлекаясь, я забывал, что он говорит о человеке. Мне казалось, что он разбирает движок машины.

А я так и не стал писателем. Пишу что-то, пишу постоянно и даже, кажется, немного кормлюсь с этого, но не писатель. При этом, когда я чувствую запах скипидара, разглядываю заляпанный красками мольберт и наблюдаю отмокающие в стакане кисточки, испытываю резкий приступ ностальгии… Мама, будь она жива, сказала бы, наверное:

– Один мой сын – гениальный механик, другой – что-то пишет, бог его знает что… Гордиться нечем…

Вот так, с возрастом, понимаешь, что в детстве нужно быть покладистей и слушаться родителей. Особенно, если у них есть блат в художественной школе.

У нас же всех есть свои фобии. Мы все кого-то ненавидим, кого-то боимся. У меня, к примеру, две фобии. Я боюсь крокодилов и парикмахеров. Крокодилов – даже не знаю почему – грехи прошлых жизней, наверное. А парикмахеров… Вот парикмахеров – очень даже знаю.

Во-первых, они постоянно крутят ножницами в опасной близости от ушей. А во-вторых – стригут не так, как их просишь. «Мне, пожалуйста, покороче». – «Вам так не пойдёт!» Потом смотришь на себя – ну чистый Гоголь. Оказывается, мне так идёт. Для меня сходить к парикмахеру, как для других, наверное, посетить стоматолога.

Однажды, видя мои страдания, мне вызвался помочь мой отец. Он у меня был архитектором. Я думаю, если человеку здания доверяют проектировать – неужели с головой не справится. И согласился.

Папа минут пять крутился возле меня, прикидывая, что бы ему такого выстроить: рококо или готику. Потом принялся швейными тупыми ножницами кромсать мои пряди. Я насторожился. По его губам и выражению глаз я понял: что-то идёт не так. Но папа, не останавливаясь, вырубал на моей голове целые просеки. Я не роптал. Он в это время участвовал в реконструкции Одесского оперного. Где я, а где Оперный. Неужели не ясно.

Ещё несколько прядей полетело на пол.

«Так, замечательно, – сказал он. – Пойду возьму ножницы поменьше».

Папа вышел из комнаты. Я стал разглядывать себя в зеркало, пытаясь понять: что именно папа ваяет. Что-нибудь в стиле Гауди или ратуши Лира. Я даже не сразу заметил отца, который стоял в дверях уже в плаще и шляпе.

«Мне нужно выйти ненадолго», – сообщил мне отец. Он ещё немного полюбовался на свою работу, после чего добавил: «Знаешь, так оставлять нельзя. Сходи в парикмахерскую. Если будут расспрашивать – скажешь, что вернулся из экспедиции».

С тех пор я хожу к распроклятым парикмахерам, которые стригут меня под Гоголя.

Знакомый израильтянин (бывший питерец) гостил в Одессе. Спрашиваю его: «Как Одесса?» – «Сейчас расскажу». И рассказывает:

Подружился с одесситом, который ему комнату сдавал. Тот как-то говорит:

– Слушай, тут… неплохо бы к моему соседу спуститься, поговорить. Но… Только я тебя должен предупредить: этот мой сосед – хороший парень, но антисемит…

– В смысле? – не понимает израильтянин.

– Ну… евреев не любит. Тебе может что-то ляпнуть… Хотя на самом деле он нормальный хлопец, к тому же сам еврей…

– Кто? – снова не понимает израильтянин.

– Ну этот… антисемит… У него в семье все евреи, но фамилию поменяли, шифровались, а сейчас из-за взглядов сына его родители боятся ему признаться.

– А ты-то откуда знаешь, что он еврей? – спрашивает израильтянин.

– Да у нас весь двор об этом знает… Просто его родители просили ему не рассказывать…