Лоскутное одеяло (сборник) - страница 15

– И что? Весь двор молчит? – не верит израильтянин. – Он ничего не знает?

– Нет, – говорит друг, – причём его даже били несколько раз, потому что похож на еврея…

– А он? – интересуется израильтянин.

– А он только больше евреев стал не любить…

Израильтянин подумал и сказал:

– Слушай, а о чём мне с ним говорить? Он ещё ляпнет чего, я ему отвечу…

– Да нет, ты не подумай, – говорит одессит, – просто у него жена еврейка. Решили по её линии в Израиль перебраться. Вот… хочет расспросить, что там и как…

Приехала моя тётя из Израиля. Поселилась у друзей. Но мы с ней часто виделись. Как-то говорит мне: «Знаешь, в Израиле нет нормальных кастрюль. И стоят они целое состояние. Похожу по Одессе – куплю себе кастрюлю». От моей помощи отказывается, но обещает держать в курсе. Звонит вечером:

«Чуть было не купила в центре. Но мне продавец сказал по секрету, что на Таирова продают такие же, но дешевле. Беру такси и лечу туда…»

«Тётя, – говорю. – Вы же одну кастрюлю купить хотите. Вам, наверное, такси как раз разницу в цене покрыло. Не мучьте себя. Покупайте просто то, что нравится».

«Нет, – говорит. – У меня проснулся спортивный интерес… Люди на Таирова сказали, что если подъехать на Посёлок Котовского, там на базарчике можно купить совершенно за смешные деньги. Сегодня не успела – съезжу завтра».

«Удачи, – говорю. – Держите меня в курсе».

Встречаемся вечером следующего дня. Тётя, прежде чем сказать «здрасте», тащит из чемодана упакованную кастрюлю. Хвастается: кастрюля стоила столько, что ей вроде как бы ещё и доплачивали, чтобы она взяла. Снимает с неё бумагу, протягивает мне…

Осматриваю, поднимаю крышку, держу кастрюлю за единственную ручку, говорю:

«Тётя, не знаю, как выглядят кастрюли в Израиле. Но… то, что вы купили, у нас называется детский горшок…»

В середине девяностых я проездом оказался в Жмеринке. Решил, если не изучу этот мировой очаг еврейской культуры – потом себе не прощу. Бродил по улочкам в поисках центра города, пока местные жители мне не объяснили, что это, собственно, «самый центр» и есть. Я уже хотел возвращаться на вокзал, и тут обрушился ливень. Пришлось спрятаться в подворотне. От нечего делать стал изучать почтовые ящики, прибитые к стене возле ворот. «Я. Аптекарь», – было выведено красной краской на первом. «И. Я. Аптекарь», – гордо сознавался второй. «А. Я. Сидоренко», – как-то сиротливо сообщал третий. Первый раз я видел настолько болтливые почтовые ящики. Они наперебой сообщали мне банальную историю из жизни одной еврейской семьи. Старик Яков Аптекарь выдал свою дочь Аню за приезжего специалиста товарища Сидоренко, после чего товарищ Сидоренко испарился, оставив Ане ребёнка и жилплощадь. Я живо представил себе всех персонажей в лицах. Яков тяжело кашляет и ходит, прихрамывая на правую ногу. Сидоренко – высокий, вежливый человек, с русыми редкими волосами. У Ани красивые карие глаза и килограммов двадцать лишнего веса… Почему-то Илья Яковлевич, старший сын Аптекаря, никак не хотел представляться и явно выпадал из истории.

Ливень закончился. Возвращаясь на вокзал, я набрёл на Доску почёта лучших людей города. Как сказал бы экскурсовод: «Произведение зодчества начала восьмидесятых годов…», с выцветшими от времени фотографиями. Здесь были и слесарь Исаак Шапиро, и монтажник Марк Левин, и даже прораб Самуил Пинхасович Ротшильд. Но больше всего меня поразил технолог Абрам Яковлевич Сидоренко. Он путал все карты, отменяя мои прозрения из жизни Ани, дочери Якова.