– Мы
правильно-правильно догадались!
– Дюш, он
феникс! Представляешь? Самый-самый настоящий феникс!
Мне так не терпелось поделиться
впечатлениями, что спокойно сидеть на месте никак не получалось, я вертелась,
подпрыгивала, дёргала Дюшу за футболку. Дюша меня придерживал, выравнивал и
вылавливал, чтобы совсем не свалилась. Общались мы в нашем секретном месте, на
толстой ветке старого дерева, надёжно скрытой от посторонних глаз шатром веток
поменьше. Сама я на неё забиралась с трудом, карабкалась по стволу, цепляясь за
обломанные сучки, вползала животом и только потом занимала вертикальное
положение. Вообще-то, проделывать это самостоятельно Дюша категорически запрещал,
так что случалось такое редко, только когда очень хотелось побыть одной, но он
каждый раз узнавал о моём непослушании по ободранным локтям и коленкам и
устраивал такой разнос, что даже родителям было далеко. А вместе с ним всё
получалось легко, сам он туда чуть ли не взлетал, меня иногда подсаживал,
иногда, наоборот, затаскивал, в любом случае, колени и локти оставались в
целости и сохранности.
– Мы
правильно-правильно догадались!
«Мы» было преувеличением, в попытках
выяснить вид огненной птицы преуспел именно Дюша, и книжки принёс с картинками.
Картинки нас тогда и сбили, существа на них совсем не походили на виденного
мной чудо-птица.
– Дюш, ты не
представляешь! Гроза, а из неё – солнце. Не всё солнце, его тучи спрятали, а
такой луч. Он из всех туч выбрался и меня искал. Понимаешь? Только совсем не
говори, что мне в дождь нельзя было. Это очень-очень нужно! Он меня искал! А
потом нашёл и стал пёрышком. Правда-правда. А ещё потом растаял. Луч растаял,
который пёрышко. И я плакала, потому что оно растаяло, ну, я же так думала. А
оно спряталось. Нет, не спряталось. Я не знаю, как это, пусть будет спряталось.
Дюш, оно… Нет, он! Вот! Он в меня спрятался. Понимаешь? Я не понимаю, но как-то
так. Дюш, ты чего молчишь? Скажи что-нибудь. Дюш, представляешь, все думали у
меня температура, а это он, это от него у меня жар, а не от какой-то их
температуры. А потом, ночью, у меня рука ка-а-ак засветилась… А ещё раньше,
когда он только прилетел, я ему стихи придумала. Он, наверное, поэтому остался.
Вот, слушай, какие…
Перескакивая с одного на другое, рассказывая
одновременно о Принце, грозе и фениксе, я кое-как изложила всю историю.
– Дюш, он
такой… Ты не представляешь какой! Лучший-лучший! Самый-самый!
Солнечный-солнечный! И весь из огня! Что? Двоюсь, да?
За привычку дважды повторять слова Дюша меня
обычно подначивал и передразнивал, хотя не так часто она у меня проявлялась,
лишь от волнения. Правда, Дюшины поддразнивания и помогали справиться с
волнением. Но сейчас он обошёлся без них, только спросил:
– Он с тобой
разговаривает?
– Я с ним
разговариваю. А он в меня думает… Мной думает… Дюш, я не знаю, как это
объяснить, я просто, раз, и всё знаю. Кто он, что ему нравится, а что не
нравится. Я его Пёрышком назвать хотела, нельзя же, чтобы без имени, ему
очень-очень нужно имя. А он не хочет, совсем-совсем, ему такое не нравится, а у
меня другое не придумывается, и он не подсказывает, а я…Дюш, куда ты смотришь?
Я тебе рассказываю, а ты смотришь! Я его попросить хотела, чтобы тебе
показался, а теперь обижусь и не попрошу! Вот!
Дюша совсем не испугался, продолжал смотреть
куда-то в район моего плеча и улыбался. Этому плечу было теплее, чем другому,
намного теплее, видимо, плотная крона нашего шатра оказалась не такой плотной,
солнышко пробралось через неё и хорошо пригревало, почти припекало.
