– Примите мои соболезнования, Софья Алексеевна!
Но вдова, к которой она обращалась, казалось, не только не нуждается в её сочувствии, но даже раздражена этим проявлением чувств.
– Что? А-а… Да-да, конечно, – протянула она безразлично, обходя вокруг стола, как до этого Пётр Оглоблин. И, словно подслушав его, она произнесла, будто вынося приговор, не подлежащий обжалованию: – Слишком много водки!
Любаша попыталась возразить:
– Андрей Олегович любил, чтобы на столе…
Однако Софья Алексеевна не дала ей договорить, назидательно произнеся резким скрипучим голосом:
– Запомни, Любаша, отныне в этом доме всё пойдет по-другому. И тебе придется забыть о том, что любил мой покойный муж. Надеюсь, ты меня хорошо поняла?
– Да, Софья Алексеевна, – покорно ответила молодая женщина.
Её смирение несколько смягчило Софью Алексеевну. И она снизошла до пояснения.
– Тем более ты знаешь о пристрастии мужа Верочки, Алексея, к этому зелью. Поэтому убери водку совсем.
Немного помолчав, словно обдумывая возникшую проблему, она решительно заявила:
– За помин души моего покойного мужа мы выпьем красного вина. Это будет и пристойно, и без неприятных последствий. Ты согласна со мной?
Любаша не стала возражать, кротко сказав:
– Да, Софья Алексеевна.
Внезапно вдова заметила портрет мужа на стене и, вероятно, уже забыв, что перед отъездом на кладбище она сама приказала дворецкому его здесь повесить, гневно вскрикнула:
– А это ещё что такое?!
– Где, Софья Алексеевна? – не поняла её Любаша.
Разволновавшаяся Софья Алексеевна, забыв о хороших манерах, как это с ней нередко случалось в подобных случаях, показала пальцем на картину.
– Я спрашиваю, зачем сюда повесили этот ужасный портрет?
И, не дожидаясь, ответа, она приказала:
– Немедленно снять! Он навевает на меня тоску.
После этого она, качая головой, осуждающе произнесла:
– Как ты неделикатна, Любаша, просто ужас! Сразу видно отсутствие должного воспитания и в детстве, и позже.
Не поднимая головы, молодая женщина тихо проговорила:
– Да, Софья Алексеевна. Вы совершенно правы.
Софья Алексеевна раздражённо хмыкнула.
– Я знаю это. И поэтому тебе совершенно не за что на меня сейчас обижаться, Любаша.
– Разумеется, Софья Алексеевна.
Вдова хотела сказать что-то ещё, но ей помешал человек лет шестидесяти на вид, который, казалось, не вошёл, а проскользнул в гостиную через приоткрытые двери, не притрагиваясь к ним. У него были округлые жесты, умные грустные глаза и словно извиняющаяся за что-то улыбка, которая почти никогда не сходила с его губ. Одет он был в тёмный старомодный костюм с кусочком чёрного крепа в лацкане. Видимо, он также приехал с кладбища, потому что, минуя вдову, сразу подошёл к молодой женщине со словами:
– Здравствуйте, Любовь! Простите старика, всё время забываю ваше отчество.
Его голос был мягок и приятен, и Любаша, до этого говорившая сухо и без эмоций, ответила таким же:
– Добрый день, Иосиф Аристархович.
– Такой печальный день, не правда ли?
Сказав эти необходимые слова, старик любезно произнёс, не посчитав нужным скрывать свои мысли:
– Вам очень идет это платье!
– Спасибо, Иосиф Аристархович, – дрогнувшим голосом ответила молодая женщина, впервые проявив свои долго скрываемые чувства. – Простите, но мне надо выполнить распоряжение Софьи Алексеевны.
Едва сдерживая слёзы, Любаша сняла портрет со стены и вышла из гостиной, держа его в руках перед собой, словно икону. Она была так взволнована, что совсем забыла о сыне. А сам мальчик не рискнул напомнить о себе и остался под столом, где он притаился, словно перепуганная близостью кошки мышка, спрятавшись за одну из массивных ножек.
