– Наш нынешний, насколько мне известно, потерял расположение президента. И его судьба, образно говоря, висит на волоске.
Её собеседник, словно желая оправдать вынесенный ему вердикт, с грустной улыбкой пошутил:
– Надеюсь, наш президент не уподобится Атропос, одной из трех древнегреческих богинь судьбы. И не перережет этот самый волосок.
Но Софье Алексеевне уже надоел этот разговор, и она не стала его разубеждать, а только с горькой иронией заметила:
– Вы, как всегда, поражаете своей эрудицией, Иосиф Аристархович. Но мне сейчас не до мифологии и ваших шуток. Сиюминутные заботы одолевают, знаете ли. Вы уж простите бедную вдову!
Заманский замахал руками, будто сама мысль о том, что кто-то перед ним провинился и теперь он должен его прощать, была ему нестерпима.
– Что вы, что вы, Софья Алексеевна! – запротестовал он. – Это вы извините меня, что сел ненароком на своего любимого конька.
И, желая сменить тему, нотариус деловито спросил:
– Когда прикажете огласить завещание Кича…
Но, будто поперхнувшись словами, он закашлялся, а потом с виноватым видом договорил:
– Вашего покойного супруга?
Софья Алексеевна подумала и решительно произнесла:
– Как говаривал Кичатов, в море самое лучшее время – адмиральский час. Он наступает на судне после обеда. Думаю, в нашем доме склянки пробьют после поминального ужина. Все будут сыты, а, следовательно, настроены благодушно. И воспримут последнюю волю покойного с философским спокойствием.
Заманский с видимым восхищением произнёс:
– Вы очень мудры, Софья Алексеевна!
Вдова улыбнулась, польщённая этой неприкрытой лестью. Но вдруг ей пришло в голову, что нотариус смеётся над ней. Она бросила на него проницательный взгляд, но не смогла рассмотреть на лице собеседника ничего, к чему можно было бы придраться. Софья Алексеевна поджала губы, словно удерживая во рту язык, которому едва не дала волю. Вместо этого она, промокнув глаза под вуалью платочком, тихо, будто отвечая на собственные мысли, сказала:
– Я прошла хорошую школу. Кичатов был прекрасным учителем жизни. Правда, временами немножко грубоватым. Ну, да Бог ему судья, а не я…
Софья Алексеевна грустно вздохнула и громогласно закончила:
– Вечная ему память!
Промолчать было бы невежливо, однако Заманский не успел ответить на это откровение. В гостиную почти вбежала молодая женщина, в чертах лица которой без труда находилось сходство с Софьей Алексеевной. Её можно было бы назвать красивой, если бы на её губах слишком часто не мелькала ироничная улыбка человека, знающего о тёмных закоулках жизни всё, что только можно знать, которая придавала лицу неприятное выражение. Следом за ней вошёл мужчина средних лет с привлекательной для многих женщин внешностью. Однако и в его красивом холёном лице имелась червоточина – беспокойные глаза человека, вынужденного постоянно скрывать свои истинные мысли и мотивы поступков. Это были Вера, старшая дочь Кичатова, и муж его младшей дочери Павел Юрков. Вера была возмущена до глубины души, и не скрывала этого, а Павел только посмеивался, но каждый раз, когда она смотрела на него, требуя подтверждения своих слов, согласно качал головой.
– Мама, ваша Любаша совсем обнаглела! – с порога закричала Вера, не обращая внимания на нотариуса, стоявшего у камина, словно тот был не чужим человеком, а членом семьи, с присутствием которого можно было не считаться. – Пробежала мимо нас с Павлом как очумелая…
