– Где ты шляешься, бездельница? – накинулась на неё Софья Алексеевна, радуясь, что есть на ком сорвать своё зло. – Я кричала, как ревун на маяке! Вот, из-за тебя голос надорвала, теперь неделю буду хрипеть, как старый боцман на шконке…
Это был несправедливый упрёк, но возражения, на что надеялась в глубине души вдова, не последовало.
– Простите, Софья Алекеевна, – кротко сказала молодая женщина, опустив глаза. – Я выполняла ваше распоряжение.
Не видя, к чему можно было бы придраться на этот раз, Софья Алексеевна была вынуждена сменить гнев на милость.
– Позови Надю и Алексея, – приказала она, даже не подумав о том, что ей следовало бы извиниться перед своей домоправительницей. – Они в старой беседке в саду. Скажи, что я жду их немедленно!
– Хорошо, Софья Алексеевна.
Произнеся это, Любаша вышла из гостиной с достоинством и смирением великомученицы. Однако во взглядах, которые провожали её, было всё, что угодно, кроме сочувствия.
В саду, который начинался сразу за домом, было тихо и сумрачно, словно в заколдованном лесу, и казалось, что здесь могут обитать лешие, кикиморы и прочая нежить, от которой людям лучше держаться подальше. Но Любаша шла с опаской не поэтому, а чтобы случайно не зацепиться за колючую ветку или раскидистый куст и не испортить платье. Она отводила ветви руками и обходила заросли стороной. Тропинка вилась между деревьев, и было приятно ступать по опавшим прелым листьям, устилавшим землю.
Мягкий ковёр под ногами скрадывал шаги, и те двое, которые находились в старой беседке, не заметили её приближения. Они были увлечены, рассматривая старые полустёртые надписи, когда-то вырезанные ножом на столешнице, и им не было дела до всего остального мира. Они забыли о его существовании, как это бывает, когда люди безмерно счастливы или глубоко несчастны.
Неслышно подойдя к беседке, Любаша не стала входить, а некоторое время стояла, прислушиваясь к тихому разговору, то ли потому, что ей было любопытно, то ли не желая помешать и нарушить уединение двух молодых людей.
Младшей дочери Кичатова Надежде было едва за двадцать, а благодаря утончённым чертам лица, которое поэты обычно называют одухотворённым, она казалась совсем юной и наивной. У мужа её сестры Алексея было невыразительное, но доброе лицо сильно пьющего человека. Они были почти ровесниками, с разницей всего в два или три года, однако Алексей, словно долго находившаяся в употреблении и сильно потёртая монета, выглядел намного старше Надежды. Обычно внешне он представлял собой понурого, словно сильно уставшего от жизни человека, говорившего, будто ухающая сова, глухо и монотонно. Но сейчас голос его изменился, стал звонче, точно помолодев. Любаша, хорошо знавшая Алексея, очень удивилась, услышав его. Может быть, ещё и поэтому она остановилась перед беседкой, не спеша войти.
Через прорехи в стенах строения Любаша видела, как молодая женщина склонилась над столом и медленно водила по нему пальцами, словно слепой, читающий шрифт Брейгеля. Глаза у Надежды были печальными, не соответствующими нарочито весёлому голосу, которым она говорила.
– А вот эту я вырезала, когда мы с тобой первый раз встретились…
– Меня пригласил в дом твой отец, – сказал мужчина. И, помолчав, добавил: – Помню, это была суббота.
Но женщина возразила:
– И вовсе нет. Воскресенье!
– Нет, суббота, – настаивал Алексей, словно это было очень важно для него. – Как я могу забыть этот день!
