И была ночь. И настало утро. И вот я снова молчу. Автомобиль приветливо рокочет, и в салоне тепло.
– Чертово бабье! – кричит Сергей.
Он не смотрит на меня, не смотрит вперед, не смотрит никуда – или вглубь себя? Внутрь своей головы, вглядываясь в нежные сероватые извилины мозга…
– Чер-р-ртово бабье, – повторяет он, – сговорились вы все, что ли! Второй раз я не допущу такой глупости, слышишь? Не допущу…
Я прекрасно знаю, что Сергей имеет в виду, – своего сына от первого брака, рослого мальчика тринадцати лет; мальчик давно уже живет с матерью в Израиле, в Хайфе, и Сергей не любит говорить на эту тему. Как-то раз я слышала, как на вопрос о детях он ответил малознакомому человеку: «Пока нет». Пока нет. Хороший, умный мальчик, много занимается и планирует поступать в Технион, Изараильский технологический институт. Изобрел то ли новый язык программирования, то ли что-то еще в этом роде, я не разбираюсь.
– Анна, – Сергей снижает тон и пытается говорить даже ласково. – Анна, ты сама подумай. Ну какой ребенок? Все так неопределенно. Завтра останусь без гроша, и что? Будем жить на твою зарплату? – Он смеется и обрывает себя: – Недавно в гостинице книжка попалась. Какая-то сумасшедшая феминистка, но я от скуки пролистал. Сьюзен Зонтаг, слыхала?
Киваю. Конечно.
– Так вот! – голос Сергея опять взлетает и набирает злой силы. – Она болела раком! И говорила, что рак – это дьявольская беременность! Понимаешь? Понимаешь?
– Что я должна понимать? – спрашиваю. Я удивлена.
– Как что? Что беременность презирают даже феминистки…
Наверное, что бы сейчас ни прочел муж, хоть правила дорожного движения, все будет на одну тему.
– К Либерману! В клинику, – продолжает Сергей, ноздри его свирепо раздуваются. – Немедленно! Пусть посмотрит. А мы подумаем. Подумаем… Дьявольская беременность!..
Он переводит дыхание, наконец трогает с места. Я, словно дожидалась этого, рывком открываю дверь, на ходу, без всякого страха, выпрыгиваю. Точнее, выпадаю. Скорость машины еще невелика, но я неловко опираюсь на правую ногу, нога подворачивается, и я приземляюсь в лужу на оба колена сразу, мне мокро и больно. Приду в себя уже в больнице, увижу грязную руку в птичьем сизом оперении, закричу, забьюсь в руках перепуганного Сергея. Рядом нависнет кто-то непомерного роста в белом.
– Кажется, она пришла в себя, – обрадуется Сергей.
Но он ошибется. Приду в себя я еще нескоро. Начавшееся кровотечение остановить не удастся, и через несколько часов измученный дежурством хирург сделает первый надрез на моем бледном животе. Первое слово, которое я услышу, очнувшись от наркоза, будет «гистерэктомия».
Анна прошла в небольшой холл театра. Сняла в гардеробе серый плащ, поправила непослушные волосы и поднялась по лестнице. Когда-то в этом здании был кинотеатр с меблированными комнатами. Кто обитал в них? История всегда хранит множество тайн, и нам, потомкам, их уже не разгадать. Можно лишь додумывать, фантазируя. Чашка кофе согревала руки. Людей было много, и это радовало. Значит, не все так плохо, если люди интересуются Чеховым, подумала Анна.
Через сцену тянулась веревка, на которой висели простыни, пододеяльники и даже подштанники – то самое белье, правда, чистое, ворошить которое интеллигентным людям не пристало. Как в реальности, подумала она, – декорации занавешивают жизнь. За несколько минут до того как погас свет, она услышала странный шум за спиной. Женщина в инвалидном кресле подъехала к пятому ряду.
