Галина Викторовна приперла дочь к стене, и та дословно повторила ее слова, сказанные много лет назад в роковую ночь:
– Жизнь… она такая бескрылая, тяжкая… Мам, это все не имеет никакого значения. Так, невинное отвлечение, кураж.
– Доча, эти праздники засасывают. Поначалу все легко и невинно, а потом накроет так, что мало не покажется. Или влюбишься по самое некуда и исстрадаешься, или походя уступишь. И ничего, кроме гадливости, испытывать не будешь.
Галина Викторовна с болью смотрела на дочь.
– Нет-нет, я не собираюсь изменять мужу. И вообще, намерена на днях сказать Арсену, что наши прогулки заканчиваются. И вправду надоело… Пустое, ненастоящее, – отмахнулась Надя.
Будто предчувствуя серьезный разговор, Миликян в тот вечер после работы вызвался довезти Надю до дома. Всю дорогу она молчала. Остановились в квартале от дома Бессоновых, и Надя, кусая губы и отворачиваясь, начала неприятный разговор.
– Арсен, ты… очень милый, симпатичный мне человек, но…
Миликян, затаив дыхание, испытующе смотрел на «чертову скромницу».
Так он про себя называл администраторшу, которую никак не мог затащить в постель и успокоиться.
– Но все это не имеет смысла. У НАС нет будущего. И такие отношения не по мне. Ты прости меня, что, может, дала тебе надежду…
«Вот дурында невинная выискалась», – разозлился стоматолог, но виду не подал. Он решил действовать стремительно.
Бросился на Надю, стал осыпать лицо и шею поцелуями, зашептал заезженные и не знавшие отказа слова:
– Любимая моя женщина, самая лучшая… Каждая минута с тобой – счастье, единственная моя…
От неожиданности Надя даже не могла сопротивляться его рукам. Горячка, позабытая с юности, опрокинула, будто штормовая волна: Надя сползла на сиденье, не в силах уворачиваться от настырных умелых губ, стала отвечать на ласки.
– Нет! – дернулась она, хватая руку Арсена, коснувшуюся ее ремня на джинсах. – Нет… Это просто безумие. Это невозможно, – залепетала Надя, оглядываясь по сторонам. Впрочем, двор, погруженный в густые осенние сумерки, был безлюден. Кажется, безлюден…
Придя домой, она сказалась больной и юркнула в постель. На следующий день (слава богу, у Миликяна был выходной!) Надя, вернувшись с работы, затеяла роскошный ужин. И даже пива самого дорогого для мужа купила. Егор ее старания не оценил. Он пришел за полночь мертвецки пьяный и, послав к черту и Надю с ее мясом, и Машу с ее презрительной ухмылкой, повалился на диван в гостиной. А на следующее утро Надя проснулась от хлопка входной двери. Стрелки часов подползали к половине седьмого утра.
– Егор?!
Она выскочила за мужем к лифту.
– Иди в дом! – рявкнул Бессонов из-за закрывающихся дверей. Надя успела заметить, что у него отечное багровое лицо и страдальческий взгляд.
А еще куртка перекошена.
– Егор, кнопки! – зачем-то закричала она, уткнувшись в закрытые двери лифта. – Ты кнопки неправильно застегнул на куртке!
– Я жизнь неправильно!.. – Докатилось из шахты до Надиного слуха.
«Что неправильно? Что?! Жизнь прожил?» Надя привалилась к стене, закрыв глаза. Она поняла, что Егор догадался о ее отношениях с Миликяном. Или кто-то открыл ему глаза?! Неужели произошло самое страшное? То, о чем предупреждала мама. Мама… Надя вспомнила плачущую мать и отца, выносящего дочери приговор: яблочко от яблоньки… все бабы…
Нет, Надя не могла допустить такой беды. С этим нужно было что-то делать, нужно было все объяснить Егору, рассказать правду.
