Постепенно сложилось положение, при котором Кобяков стал нужен Белову, как ноль человечности и приязни, как точка отсчета при ориентировании в духовном пространстве. Не стань вдруг Кобякова, он, пожалуй, почувствовал бы себя беднее, безоружнее, хотя дышать стало бы намного легче.
– Ты долго будешь молчать? – поинтересовался Кобяков с обидой.
Вадим Иванович поднял глаза и обнаружил на красном, налитом кровью лице Кобякова презрительную ухмылку, от которой, знал он, было два пути: первый к крику и гневному обличению, когда Кобяков вдруг вспыхнет от собственной правоты и неправоты другого, и второй – к стыдному самобичеванию, когда он осознает, что на этот раз его прихватили по делу, лишив малейшей возможности вывернуться.
– Мне некогда с вами валандаться, Алексей Яковлевич, – сказал Белов сдержанно.
– Можно подумать, мне есть когда, – насупился Кобяков, и в его голосе с готовностью зазвенела обида. – Зазнаваться начинаешь, Вадим Иванович? Эх ты…
– Я многократно просил вас отказаться от панибратской формы общения – выговорил Белов, едва сдерживаясь. Мы с вами совсем не друзья, даже коллегой я не могу вас назвать. Пора бы это понять. К тому же мы не равны…
– Уж прости, – сказал Кобяков, делая простодушное лицо. – Привычка, знаешь ли…
– Дурная привычка, – строго определил Белов. – Давно пора бы отвыкнуть.
Кобяков с интересом уставился на Белова, его пухлые губы кривились в усмешке.
– Что-то ты злой сегодня. С чего бы?
– Будешь злым, когда ни мастеров, ни преподавателей, а до линейки минута. Первое сентября на дворе. Распустились…
– Я же только что говорил, что у тебя власть, – напомнил Кобяков. – Вот и воспользуйся своим законным правом…
– Ох уж эта власть, – вздохнул Белов. – Иной раз кажется, дается она для того, чтобы было известно, в кого камни бросать. Во всех как-то неловко, да и небезопасно – запросто могут ответить.
– Что же не отказался? – спросил Кобяков раздумчиво. – Не на аркане, небось, тянули. Да и Раскатов, дружок твой любезный, готов был – на низком старте завис. Крепенький такой мужичок, как-то незаметно подрос. – Вот кому быть директором…
– Вам же первому не поздоровится.
– Да мне по барабану – моя песенка спета. Уж как-нибудь докостыляю до пенсиона. А вот тебе несладко придется. Еще вспомнишь меня…
– Это едва ли, – сказал Белов и поднялся. – Нужно идти.
– Пойдем, – неохотно согласился Кобяков.
– Сегодня вы начинаете учиться, – заговорил Вадим Иванович, когда общими усилиями мастеров и преподавателей порядок в рекреации был наведен. – Запомните навсегда этот первый день вашей новой жизни. Вы приобщаетесь к великой силе, главной силе нашего общества – к рабочему классу. – Он помолчал. Обежал взглядом ряд ребят, стайку преподавателей, застывших вдоль боковой стены под часами, прикинул, все ли собрались, и продолжал, дав волю голосу: – Кто-то выбрал свой путь сознательно, кого-то сюда занесла неудача на вступительных экзаменах в институт или техникум, кого-то привела за ручку мама. Отныне всех вас объединяет общее дело: вы пришли учиться, все вы ученики. Усвойте это, пожалуйста, сразу же, чтобы потом не было недоразумений. Мы будем учить вас теоретическим основам профессий, навыкам и приемам труда, мы будем учить вас жизни. Пройдет год для одних, два для других, вы покинете эти стены, приобретя отличную нужную специальность и получив рабочий разряд. Дальше вам идти уже самостоятельно – долгий жизненный путь. Но первый шаг на этом пути вы делаете сейчас. От того, как вам удастся освоить программу обучения, с какой честностью отнесетесь вы к будущему своему делу уже здесь, на этапе освоения этого дела, будет зависеть ваша последующая жизнь, ее большие радости и малые печали. Учитесь, набирайтесь знаний и опыта – пригодится. Отныне в дни теории вы будете приходить в этот зал на линейку, отсюда – по кабинетам. Здесь мы будем сообща обсуждать наши успехи и неудачи, будем радоваться успехам и огорчаться от неудач. Так пусть же успехи будут частыми, а неудачи редкими! Согласны?
