Мания. 3. Масть, или Каторжный гимн - страница 5

Тамошние порядки не допустят деградации земли. И все вспомнят, что удачные реформы тоже начинались с ошибок, а не с того, что приносили скорый доход. И главным вопросом бытия был земельный рынок.

Листает свою книгу Раиса Максимовиа, мечтает. И, простите, плачет. О чем ее слезы? Это все можно прочесть в контексте темы. Когда вдруг сразу и до конца поймется, как трудно расставаться с фантазией. И со всем тем, к чему так привыкла изголодавшаяся по всему чопорному душа.

Обращаясь к читателю, она утверждала, что противница двойных стандартов, в чем бы они не проявлялись.

Возразить бы ей, да уже недосуг. Другие события подпирают под глотку. О них надо кричать. Чтобы кто-то менее наивный, но более честный сказал бы, что отстранение от престола еще не смерть…

Пыхтя чревесами, прошла старая, во многих местах латаная маневрушка. Слоистые, а скорее, сквозистые облака чуть подзащищали высокое, но мерклое солнце.

Человек обходил опасливые тропинки с мозолями, выделенными на фоне их кореньев. Он приближался к вычурному дворцу, что стоял на высокой недоступи.

Сосна взбегала и не могла достичь того места, откуда у людей начинает кружиться голова. Высота словно отсасывала ее назад, а путника, наоборот, выпячивала на каменистость, на гладкопись, за которой шла шершавая низинными лесами бездна.

У подножья горы машины, дразнясь миганием, солидно входили в поворот.

Путник взбирался все выше и выше, и сухожилия лопин пластовались у ног.

И вот ему открылся фронтон дворца, и он в полудремоте побормотал:

– Мой Боже! Какое великолепие!

Он поднял голову выше и прочел слева от массивного входа: «Психиатр Жан-Марк Бейли». Справа же стояла такая фраза: «Да останься живой во времени, моя христианская тайна!»

Человек повернулся и пошел обратно.

Этим странником был не кто иной, как Дэвид Оутс, который приходил взглянуть на дворец, построенный в его долгое отсутствие. Ему рано еще становиться тем, кем он есть на самом деле, и поздно раскаиваться в том, что сумел натворить в далекой, но так не чуждой ему России.

Скопцову стало казаться, что он вот этот дневник, который назвал «Сто дней в такси», вел всегда. Так и хотелось ему нырнуть в какие-либо воспоминания, чтобы ими оживить повествования. Но правила жанра не позволяли. Надо нажимать на сиюминутность.

И еще одно его стало забавлять. Он привык перечитывать то, что было написано ранее, и находил, что проза получалась приличной.

Не преминем же и мы заглянуть в эту его рукопись.

Этот мой седок, видимо, не расстается с чтивом ни на минуту. И когда я его об этом спросил, засмеялся.

– А вы знаете, я даже в туалете читаю. Только больше то, что невозможно читать в другой обстановке.

Я не стал уточнять, что именно, боясь, как бы он не назвал одну из книг моих друзей. Тут бы я не удержался, чтобы не поспорить.

– Привык, – тем временем продолжил он, – хватать информацию, где только она есть, и уже не могу остановиться.

И он опять увлекся какой-то заметкой.

И когда мне уже показалось, что ничего интересного он мне больше не сообщит, как седок, осторожно свернув газету и сунув ее в карман, проговорил:

– Вот это, еще до перестройки, встретил я как-то в поезде немца, который на каком-то из наших знатных заводов работал. Ну, естественно, на нашем – русском, значит. Разговорились. И когда бутылка, которую мы опорожнили, показала донышко, он неожиданно признался: «Удивительная страна Россия: все воруют, всё воруют и – всё есть».